«Никто не увидит моих слез. Они все превратились в огонь и металл!» Илона Зрини

Удивительна судьба некоторых женщин. Они пролетают на небосклоне истории, как комета по небу, ярко, необычно, завораживающе, совершая маленькие каждодневные подвиги, которые вырастают в героическую жизнь, восхищая своим поведением мужчин и оставляя завистливые и надменные усмешки в глазах женщин, они открывают горизонты и остаются в памяти поколений как пример для подражания. Они – уникальны и именно об одной из таких женщин хотелось бы сегодня рассказать.

В семье одного достаточно состоятельного пана, хорватского правителя Петра Зринського (Зрини) недалеко от города Кошице, что в Словакии, в 1643 году родилась девочка. Дали ей имя Илона, что с венгерского означает «светлая». Илона Зрини получает прекрасное образование. Достаточно сказать, что она знала венгерский, хорватский, немецкий, словацкий, сербский, польский, французский языки, изучила латынь и древнегреческий, имела познания в области риторики, юриспруденции, математики, литературы, писала стихи и сонеты. Жизненная ситуация заставит изучить впоследствии фортификацию и военное дело. На то время получить такое образование мог не каждый. Редко, когда в женщине сочетается природный ум и физическая красота. Но здесь был именно этот случай. Илону называли «несравненной красавицей». И можно представить, сколько было у нее поклонников. Не случайно, наверное, в неполных 17 лет, в 1660 году Илона выходит замуж за Трансильванского князя Ференца І Ракоцци. (Род Ракоциев был княжеским и с весьма королевскими амбициями, один из Ракоци претендовал на польский престол и с этой целью вел переговоры с Богданом Хмельницким, да и позже они сотрудничали. Но в описываемое время Ракоци главным образом противостояли Габсбургам, а союзников искали в Турции.) Врядли молодая девушка в то время осознавала, что вместе с мужем приобретает себе вечного врага в лице своей свекрови - венгерской княгини Софии Батори. Из истории до нас дошли самые неприятные факты, такие, например, что София была вампиром и любила принимать ванны из крови молоденьких девушек (кстати, то же рассказывают о другой Батори — Елизавете, жившей несколькими десятилетиями раньше). Возможно, все это можно назвать преувеличением, но вряд ли стопроцентная фанатичная католичка София, которая была сторонницей прогабсбургской ориентации могла одобрить выбор своего сына – протестанта, с которым находилась в явном политическом противостоянии и внутреннем несогласии – это факт. Говорят, что за наименьшую оплошность она наказывала прислугу батогом, могла бросить человека в подземелье, а все стены в комнате пыток отшлифованы человеческими телами. Но на то время Мукачевский замок был ее владением и невестке пришлось подчиниться всем условиям жестокой хозяйки и терпеть все ее капризы аж до самой ее смерти – почти 12 лет. За это время произошло многое.

Во – первых, у Илоны родилось трое детей - Дьордь, Ференц (будущий вождь Освободительной войны венгерского народа 1703-1711гг) и Юлиана. Во-вторых, муж Ференц І Ракоцци вместе с ее отцом Петром Зрини с 1666 года принимают участие в антигабсбурском дворцовом перевороте. Переворот не удался: в 1671 году он был раскрыт, його участники арестованы и обезглавлены. Казнили и отца Илоны Петра Зрини, а мужа Ференца его мама София выкупает за 30 тысяч флоринов, практически прибрав власть в свои руки. Ференц отходит от политической жизни и вскоре умирает. Тем временем, умирает и старший сын Дьордь. Став вдовой, выдерживая дикие нападки своей свекрови, Илона уходит в воспитание детей, передавая им весь диапазон своих знаний. Ференц, ко всему прочему, получит образование во Флоренции и Венеции. И только после смерти свекрови Илона вздохнет, став полноправной владелицей мукачевского замка «Паланок».

Илоне тогда было уже под 40, но она оставалась блестящей красавицей. Количество женихов не уменьшается, и вскоре она вторично выходит замуж. Новым избранником становится предводитель куруцев граф Имре Текели, который был на 14 лет ее моложе.

«Свадьба 39-летней Зрини и 25-летнего Текели состоялась в Паланке 15 июня 1682 года. За 8 дней гости съели 10 откормленных быков, 36 телят, 20 свиней, 80 овец, четырех оленей, 10 косуль, шесть диких кабанов, две лани, 50 фазанов, 70 индюков, 250 перепелов, 160 куропаток, 120 уток, 150 селезнев, 8 центнеров рыбы, 50 центнеров меда и сахара. Выпили: 130 бочек красного и 150 бочек белого вина, 40 бочек пива и 25 малых бочек польской водки».

Что касается политики, то тут прекрасная Илона была последовательницей первого мужа: враждовала с Габсбургами и стремилась найти поддержку в Порте. С целью заключения союза граф Текели выехал в Стамбул, «но по недоразумению дипломатическое посольство графа Текели терпит фиаско, а его самого заключают в тюрьму». Недремлющие Габсбурги немедленно этим воспользовались и отрядили 12-тысячное войско под руководством опытного генерала Энеаса Капрари, чтобы утихомирить непокорную княгиню, а заодно и замок отобрать. Этой армии Илона смогла противопоставить только 2 тысячи гвардейцев и несколько сотен крестьян. И с этой горсткой защитников она держала осаду на протяжении 3 лет! Австрийский цесарь Леопольд І несколько раз менял главнокомандующего осадой.

Как то, во время безумной атаки австрийцев на западном склоне, Илона вместе с капитаном Радичем вышла на западный бастион верхнего замка, чтоб организовать надежную оборону. Их окружили несколько офицеров и воинов. В этом окружении австрийские солдаты в порыве атаки и увидели эту сказочно-красивую княгиню и остановили атаку. Бесполезно офицер, который командовал атакой на этом участке, грозился расстрелом. Атака захлебнулась В другом случае сам офицер, увидевши Илону на стенах замка, остановил атаку, громко сказавши: «Я против красавиц не воюю», за что был расстрелян.

Неутомимая и энергичная Илона Зрини не спала и не отдыхала. Она занималась передислокацией артиллерии с одного бастиона на другой, точно определяя наиболее важный участок обороны, распределяла между солдатами и защитниками оружие и боеприпасы, подносила их на бастион, вместе с комендантом Андреем Радичем и другими офицерами принимала участие в планировании и организации обороны и вылазок разведчиков, перевязывала раненых в лазарете, вела успокоительные разговоры с женщинами и детьми, брала участие в приготовлении еды для солдат и сама ее раздавала, была вдохновительницей боевых оборонных действий, ночами контролировала посты и дозоры, изучала воинское дело и баллистику, обучала и воспитывала своих детей -Юлиану и Ференца, будущего предводителя венгерского народа за свободу и независимость от австрийского ига, который укроет свой род и свое имя бессмертной славой, став национальным героем венгерского народа.

Весть о героической обороне Мукачевского замка женщиной быстро облетела Европу. Затаив дыхание, Европа следит за ходом событий в Мукачево. О них печатается, пишется огромное количество портретных работ Илоны Зрини. Турецкий султан Мехмед ІV мечтает иметь ее первой своей женой и награждает ее специальной султанской граматой - атнаме. Во всей истории Турции это единственный случай награждения особы женского рода.

В это время начальник канцелярии и гарнизонный писарь Антонин Обслон до безумия влюбляется в свою княгиню. Он, отбросивши сомнения, совесть и дворянскую честь, не считаясь с тем, что в Константинополе у султана под домашним арестом находится ее любимый человек Имре Текели, не беря во внимание даже те обстоятельства, что вокруг замка двенадцатитысячная армия австрийцев, осмелился предложить Илоне Зрини свою руку и сердце. Получив категорический отказ, оскорбленное мужское самолюбие и обида привели его на путь предательства. Что может быть хуже, когда враг не за стенами, а здесь, совсем рядом, внутри? Илона проявила огромный такт и выдержку., которые можно было бы сравнить разве что с ее красотой. Она позвала к себе наиболее авторитетных воинов и офицеров и в доверительной беседе узнала, что солдаты и офицеры жалуются на то, что уже третий год не получают положенного им жалованья. Княгиня не растерялась. Она собрала все свои украшения, украшения своей дочки Юлианы, семейные ценности. Все это было тщательно зашито под подкладку кителя капитана Андрея Радича. Темной туманной ночью Радич покинул замок, удачно обойдя австрийских стражников, и доставил драгоценности во Львов и Дрогобыч, где сдал в заклад, получив за них 4 тысячи талеров. Имея деньги зашитыми в подкладку камзола, комендант возвращался в замок. Снаружи попасть в него оказалось гораздо труднее. Две недели кружил Радич вокруг, присматривался, наблюдал, взвешивал. Дав условный знак, капитан стал действовать. Вечером, проходя австрийские посты, он угощал всех вином. Недюжинной силы и изобретательности, капитан и сам так напробовался, что последние десятки метров долгой дороги к замку, его, безумно пьяного, уже тащили его подчиненные, отбивая своего командира в рукопашном бою от австрийцев. На следующий день его уже видели на северо-восточном бастионе. Голова была перевязана мокрым полотенцем, в вытянутой руке он держал бутылку с рассолом и показывал ею, куда нужно направлять огонь крепостной артиллерии. Илона Зрини выплатила долги солдатам, но это уже не помогло. Начальник канцелярии вмести с офицерами – предателями отравил единственный в крепости колодец, лишивши гарнизон без воды. Княгиня приказала готовить замок к сдаче.

15 января 1688 года Илона Зрини подписала акт о капитуляции. Даже подписание этого акта повысило авторитет Трансильванской княгини в глазах Европы, и покрыла презрением ее победителя. Генерал Антонио Караффа во время подписания церемонии сидел в кресле, презрительно откинувшись на спинку и, закинувши нога за ногу, в то время, как перед ним стояла княгиня со своими детьми, окруженная вооруженной стражей. Весь дворянский свет Европы требовал от Караффы адекватного поведения, но он считал, что именно таким образом отомстил за свое унижение. Лишенная власти, замка и земель, материнского покровительства своим детям, она была насильно пострижена в монахини католического монастыря, хотя австрийский император Леопольд І хорошо знал, что она, как и все Раккоцци, реформаторской веры. В 1692 году ее обменяли на генерала Зигберта Гайстера, которого разгромил и взял в плен муж Илоны граф Имре Текели. Ей было разрешено проживать вместе с мужем в турецком городе Измид, где она и умерла 18февраля1703 года. Может, именно сегодня, 306 лет назад, 18 февраля мне так захотелось рассказать вам о той женщине, которая может быть достойным примером и в нашей сегодняшней жизни. Восхититесь ее подвигом. С ее сыном Ференцом тоже много чего происходило - но это уже другая история…

См. фото

Любовь Петровна Орлова

Звезда N 1 советского кино. Вместе с мужем Григорием Васильевичем Александровым они до 50-х годов определяли ключевые направления развития советского кинематографа. Удивительно, как потомственная дворянка (её отец Петр Федорович Орлов был потомком тверской ветви Рюриковичей) стала олицетворением рабоче-крестьянской жизни.

София Шиколоне (Софии Лорен)

Признается секс-символом эпохи. Она сломала стереотипы женской красоты и стала эталоном на десятки лет вперед.

Лени Рифеншталь

В числе поклонников очень красивой и бесспорно талантливой Рифеншталь оказался и Адольф Гитлер, предложивший ей снять для национал-социалистов несколько пропагандистских фильмов. О её жизни написаны книги, снят фильм. Вхожая в высшие эшелоны власти фашистской Германии, она не постеснялась рассказать о себе в мемуарах. Удивительно, сколько ей прощали фашисты и те, кто с ними боролся. Сама она объяснила сей феномен с очень женской простотой: «Я снимала жизнь, ни больше, ни меньше».

Ванга (Вангелия Пандева Гуштерова, урождённая Димитрова)

Её унес смерч. Маленькую девочку нашли только через несколько часов. Глаза Ванги были серьезно травмированы, и до конца жизни она осталась слепой. После этого случая у неё проявились особые умения. Ванга обладала способностью определять заболевания людей с большой точностью и предсказывать их дальнейшую судьбу.

Габриель Бонёр Шанель, прозванная Коко Шанель

Была ведущим французским кутюрье, чей модернизм, вдохновлённость мужской модой и следование дорогой простоте в создаваемой одежде сделали из неё, возможно, самую важную фигуру в истории моды XX-го столетия. Шанель принесла в женскую моду приталенный жакет и маленькое чёрное платье. Влияние Коко на высокую моду было настолько сильным, что её - единственную из истории моды - журнал «Тайм» внёс в список ста самых влиятельных людей XX века.

Маргарет Хальда Тэтчер

Известна как «железная леди». Первая и пока единственная женщина на посту премьер-министра Англии. С её именем связывают крупнейшие экономические реформы в Англии, которые позволили выйти стране из тяжелого экономического кризиса.

Раиса Максимовна Горбачёва (урождённая Титаренко)

Сибирская красавица, первая женщина, названая на территории СССР «Первой леди». Вместе с супругом руководила страной и успешно довела её до демократического развала. За что стала героиней Германии, США и Евросоюза. В своей стране терпела неприязнь соотечественников и соотечественниц.

15 лет назад от нас ушла Одри Хепберн. Но ощущение, что великая актриса продолжает жить, дарить свет, не покидает. Карьера Одри началась в 1951 году. Французская писательница Колетт, увидев Одри на съемках картины «Малышка из Монте-Карло», настояла на том, чтобы талантливая девушка исполнила главную роль в бродвейской постановке ее романа «Жижи». Вскоре Хепберн получила роль в знаковом для нее фильме «Римские каникулы». Многие из ее сценических партнеров стали впоследствии ее друзьями. Рекс Харрисон назвал Одри своей любимой партнершей, а Грегори Пек стал ее альтер эго. В тайны удивительной женщины ХХ столетия пытается проникнуть старший сын звезды, сценарист Шон Хепберн Феррер. До сих пор у нее миллионы поклонников по всему миру. Но самым преданным и любящим из них остается один — ее сын. Когда все воспоминания о матери стало невозможно хранить в сердце и памяти, Шон Хепберн Феррер написал книгу — «Одри Хепберн: элегантность». «Вы будете читать эту книгу и плакать, а слезы катарсиса полезны и для глаз, и для души».
МАМА И ДРУГ
Что я могу рассказать о своей маме? Моя мама была прежде всего замечательной мамой для меня, для моего младшего брата Луки. И нашим самым близким другом. Конечно же, в детстве я не осознавал, что моя мама — очень известная актриса, ведь тогда не было dvd, домашнего просмотра фильмов, так что я только во взрослом возрасте смог оценить масштаб дарования матери, ее влияния на мир. Мы с братом росли как обыкновенные дети вдали от голливудской суеты. Первые годы жизни я провел в Швейцарии и ходил в обычную сельскую школу с детьми фермеров, школьных учителей и сиротами... Когда мы позднее переехали в Рим, там я тоже ходил в обыкновенную муниципальную школу. Когда стал старше, мне было приятно, что дети восхищались моей мамой, что просили у нее автографы. Мама сама каждый день забирала меня из школы, контролировала, как я делаю домашние задания. Она решительно отказалась сниматься, когда я пошел в школу и не мог ее сопровождать на съемках. В одном из интервью она сама объяснила причину этому: «Когда-то жизнь меня поставила перед выбором — или я потеряю кино, или я потеряю детей. Выбор мне было сделать легко, я пережила в прошлом достаточно потерь... Я счастлива быть с детьми, у меня не было ни творческой фrus.ru>рустрации, я не грызла ногти. Я просто наслаждалась материнством!»
ВЕЛИКАЯ И ПРОСТАЯ
Великая Одри была чрезвычайно скромным человеком. Знаете, ведь она сама не считала себя какой-то невероятной красавицей, обладающей особым даром, и все, что происходило в ее жизни, воспринимала как подарок судьбы. Я никогда не слышал от нее: «Да, это сделала я!», а чаще слышал: «Мне удалось сделать совсем немного...» Не помню, чтобы она была в восторге от своих актерских работ. Когда люди делали ей комплименты, она всегда находила, с кем разделить успех, более того, она была искренне убеждена, что прежде всего другие «виноваты» в ее победе». Когда к ней обращались с просьбой написать автобиографию, она отказывалась. Она планировала в глубокой старости написать для нас с Лукой историю семьи, нашего рода, летопись тех событий, которые происходили на ее глазах. Но не успела... Ей до последнего дня некогда было подумать о себе. Ее больше интересовали ближние.
ТАЙНЫ ЕЕ ГРУСТИ
У моей мамы была тайна. Я не думаю, что она стала бы мне когда-нибудь говорить о ней. Но есть какие-то истины, которые становятся для тебя более очевидными только после того, как произойдет непоправимое, и тебе уже некому будет задавать вопрос: «Почему?». Итак, вот она, эта тайна. Мама была грустным человеком. И не потому, что жизнь была жестока по отношению к ней. Временами ее жизнь была очень трудной, но это была хорошая, правильно и красиво прожитая жизнь. Главной ее печалью были дети и то, что с ними происходит в мире. Мне кажется, мы все ее немного огорчали. И я в том числе. Не потому, что был так уж плох, а потому, что ничем не мог помочь тем, кто действительно нуждался в участии. Я бы не стал это утверждать, если бы не ее работа в ЮНИСЕФ в последние годы жизни. Всю себя она посвятила голодающим детям Африки. Собственно, у моей книги две темы: грусть и дети. Довольно странное сочетание, но так уж сложилось.
ЧЕТЫРЕ ДРАМЫ
В маминой жизни было четыре драмы. Первая — это развод ее родителей, когда Одри было шесть лет. Отец исчез абсолютно неожиданно для нее. Она искала его 20 лет! Много усилий к поиску тестя приложил и первый муж Одри, известный актер и мой отец Мэл Феррер. Всю жизнь маме не хватало мужского плеча, теплоты любящего мужчины. Это состояние она назвала «эмоциональным голодом». Когда она нашла своего отца в маленьком голландском городке, то опекала его до самой кончины. Но на его похороны не осталась, и опасалась она не только излишнего внимания прессы... Ее отец, как она горько мне однажды призналась, умер для нее намного раньше, нежели его похоронили. Проявление заботы к нему — это было выражение заботы о ближнем, но обида на него жила в маме всю жизнь... Я никогда не видел своего деда, тот умер за три года до моего рождения. Помню, мама рассказывала об их первой встрече после 20 лет разлуки. И я понял главное, что, увидев дочь в ореоле мировой славы, он не сумел, не смог выразить ту любовь и уважение, которые он испытывал к своей Одри...
Вторая драма ее жизни — это Вторая мировая война со всеми своими страхами и ужасами. «Я была в Голландии, когда началась война, когда началась немецкая оккупация. Последняя зима была самая страшная. Люди были предельно истощены, многие в округе умерли от голода», — вспоминала мама. Ее братья и она сама ели испорченные собачьи консервы, бутоны тюльпанов и гороховый хлеб. Она старалась как можно больше читать, чтобы отвлечься, заглушать чувство голода. «Когда наш регион освободили, первыми к нам пришли представители Красного Креста, которые раздавали элементарное: еду, медикаменты, одежду. Школы превратились в центры по реабилитации. И я стала одним из добровольцев новой международной благотворительной организации, которая потом превратилась в ЮНИСЕФ. Так что благотворительность вошла в мою жизнь с юности».
Третья и четвертая драмы Одри — это два развода. Мама любила обоих своих мужей и честно, стремилась сохранить оба брака как можно дольше. Но она совсем не умела, что называется, «выяснять отношения» и готова была отступить раньше, чем это на ее месте сделала бы, наверное, любая другая женщина. Подавленная авторитарной матерью, она стремилась жить в таком мире, где любовь и забота проявлялись бы сами собой: как будто тебе дарят цветы и ничего не требуют в замен. В ее представлении, если сильно любить человека и заботиться о нем, то он ответит тебе тем же. Каково же было ее разочарование, когда сама жизнь ей доказывала, что мир устроен иначе. Она как-то произнесла, что мы рождаемся с единственной способностью — любить. А, взрослея, забываем в себе это умение развивать. И этот ценнейший дар постепенно от нас уходит...
ЗАПОВЕДИ КРАСОТЫ
Жизнью мамы никогда не интересовались желтые таблоиды, так как в ней, с их точки зрения, не было ничего жареного, пикантного и сенсационного. Хотя в последние месяцы жизни, когда слухи о смертельной болезни Одри стали распространяться, ее начали одолевать безжалостные папарацци. Они даже нанимали вертолет и кружили над домом в надежде подкараулить ее. Однажды им это удалось. Одри это очень расстроило, ведь двадцатиминутная прогулка в саду была единственной радостью, которая дарила возможность, пусть и ненадолго, забывать о болезни и горьких мыслях. Последнее в своей жизни Рождество мама встречала дома — в швейцарском городке Толошеназ. В то Рождество мы все собрались на семейный ужин. Кто-то полагал, что лучше праздник вовсе не устраивать. Но брат Лука настоял, чтобы мы не нарушали традицию, ведь это могло сильно огорчить маму. К нам она спустилась уже после ужина. Мы обменялись скромными подарками. Поскольку она не могла пойти сама в магазин, то решила подарить каждому какую-нибудь из своих вещей: шарф, свитер, свечку... Затем она прочитала короткий текст — нечто вроде стихотворения в прозе — и озаглавила его «Проверенные временем рецепты красоты».

Эмиль Маркус, «Биография» 200868

В рамках Международного фестиваля «Мода и стиль в фотографии 2007» в Москве состоялось открытие выставки «Лиля Брик. Femme fatale». Интерес, проявленный к экспозиции, лишний раз доказал: слухи о том, что время — главный властелин, сильно преувеличены. Брик не стало почти тридцать лет назад, а магическое обаяние ее облика по-прежнему огромно. Неудивительно, что самые талантливые мужчины ее времени были готовы бросить к ногам легендарной женщины все что угодно.

Ее мужчины
Существует легенда, что одним из первых почитателей чарующей красоты Лили стал сам Федор Шаляпин. Великий певец проезжал по Петровке на тройке, когда увидел идущих по тротуару женщину и девочку. Сраженный очарованием незнакомок, Шаляпин приказал кучеру остановиться и пригласил дам на свой спектакль в Большой.

Но главным мужчиной в жизни Брик принято считать Владимира Маяковского, провозглашавшего: «Если я чего написал, если чего сказал — тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари…»

Лиля Юрьевна умела оценить гениальный дар поэта, но всю жизнь любила другого человека — Осипа Брика. Они впервые увиделись, когда ей было 13 лет, а ему — 17. Лиля влюбилась сразу, а Брик оставался равнодушным.

Брик занималась балетом, скульптурой, была моделью . (Фото 1916 г.)Годы спустя Лиля Юрьевна будет вспоминать: «С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о Боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему…

По возвращении в Москву я через несколько дней встретила Осю в Каретном Ряду. Мне показалось, что он постарел и подурнел, может быть, от пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».

С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы встречались случайно, а иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси».

О тройственном союзе Осипа, Лили и Владимира Маяковского говорила вся Москва. (Фото 1928 г.) Когда в феврале 1945 года Осип Брик умрет от сердечного приступа на пороге их общей квартиры (несмотря на официальный развод, Осип Максимович и Лиля Юрьевна продолжали жить одним домом), она скажет: «Когда не стало Маяковского — не стало Маяковского, а когда умер Брик — умерла я».

Она вообще иногда говорила вещи, которые коробили почитателей поэта. Так, получив известие о самоубийстве Маяковского, Лиля первым делом поинтересовалась, из какого пистолета он застрелился. Услышав, что выстрел был произведен из браунинга, облегченно, как показалось многим, вздохнула: «Хорошо, что не из револьверчика. Как бы некрасиво получилось — большой поэт и из маленького пистолета».

Припоминают Брик и ложное известие о свадьбе парижской возлюбленной Маяковского Татьяне Яковлевой на виконте дю Плесси. Поэт мечтал вырваться к Яковлевой в Париж, никак не мог получить разрешение на выезд и сильно из-за этого страдал. В один из дней, оказавшись в квартире Бриков, он стал свидетелем, как Лиле принесли письмо от ее сестры Эльзы, вышедшей замуж за француза и потому жившей во Франции.

Лиля Юрьевна немедленно достала из конверта послание и в конце его, как бы случайно, прочла известие о грядущей свадьбе, о которой Эльза просила «Володе не сообщать». Разумеется, Маяковский был взбешен, выбежал из комнаты и пару дней не появлялся у Бриков.

О том, что на момент написания письма ни о какой свадьбе не было и речи, стало известно лишь много лет спустя. Яковлева, как оказалось, наоборот, ждала Маяковского в Париже и, только узнав о том, что тот не приедет, дала согласие на брак с дю Плесси. Почему в письме Эльзы появились строки о браке Татьяны, можно только гадать.

Лиля Брик. Рига, 1921 г.Кто-то считает, что таким образом Брик попыталась вновь обратить Маяковского под свое влияние, которое до его увлечения Яковлевой было безграничным. Поэт впервые за долгие годы вдруг посвятил свои стихи не Лиле, а другой женщине. Хотя до этого писал: «Надо мной, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа».

Однажды в ответ на его неизменную фразу о том, что «Лиля всегда права», кто-то из друзей шутливо поинтересовался: «Даже тогда, когда она говорит, что шкаф стоит на потолке?» Маяковский тут же парировал: «Если шкаф находится в квартире на втором этаже, то с позиции первого этажа он, конечно, стоит на потолке».

Возможно, сообщив в Москву, что сердце парижской избранницы не свободно, Эльза решила помочь сестре. В том, что Маяковский «случайно» подслушает не предназначавшиеся его уху строки, она не сомневалась.

Л.Ю.Б.Л.Ю.
Поначалу в Маяковского была влюблена именно Эльза. И в дом Бриков поэта привела тоже она, заставив Лилю и Осипа послушать его стихи. Судьбоносное знакомство состоялось в июле 1915 года. Маяковский назовет этот день «радостнейшей датой» своей жизни.

Закончив читать, поэт взял тетрадь и на глазах влюбленной в него Эльзы спросил разрешения посвятить стихи… Лиле. Брик разрешение дала, но осталась неравнодушна только лишь к поэтическому дару Маяковского.

Лиля демонстрирует платья от Надежды Ломановой. Париж, 1925 г.Через полвека она напишет в мемуарах: «Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года у меня не было спокойной минуты — буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей — внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его — Маяковский — такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним».

Лишь через несколько лет у Лили и поэта начнется роман. В память о котором влюбленные обменялись кольцами, на которых были выгравированы три буквы: «Л, Ю, Б». Представляющие из себя инициалы Лили Юрьевны, эти буквы, если читать их по кругу, складывались в бесконечное признание — люблюблюлюблю.

Иногда Маяковский, появляясь в таком кольце на публике, получал записки: «Тов. Маяковский! Кольцо вам не к лицу». Со свойственным ему юмором и быстротой реакции он отвечал, что потому и носит его не в ноздре, а на пальце. А через какое-то время стал использовать кольцо как брелок на ключах.

В посмертной записке Маяковский назовет Брик членом своей семьи и попросит отдать «оставшиеся стихи Брикам, они разберутся». После знаменитой резолюции Сталина о том, что «Маяковский был и остается величайшим поэтом нашей эпохи», Лиля Юрьевна стала получать солидные гонорары за публикацию произведений поэта.

Лили Каган с подругами. 1911 г.Кстати, передать письмо Сталину о том, что работы Маяковского незаслуженно предаются забвению, Брик удалось через своего мужа, одного из руководителей НКВД Виталия Примакова. Вскоре генерала Примакова арестуют и вместе с Тухачевским и Якиром, как врага народа, расстреляют. Лиля Юрьевна тоже ждала ареста — как член семьи осужденного. Она даже перепишет свой дневник, вычеркнув из него все, что касалось опального супруга. Однако в отношении Брик никаких репрессий не последовало. Официально признанную музу Маяковского тронуть не посмели. А о том, что в посмертной записке было указано имя еще одной возлюбленной поэта — актрисы Вероники Полонской — предпочли поскорее позабыть…

Отношение к Лиле Юрьевне в литературных кругах было неоднозначным. Анна Ахматова так описывала 38-летнюю Брик: «Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза». По Москве ходили слухи о том, что Лиля и Осип — агенты НКВД, благодаря чему могут беспрепятственно разъезжать по миру. И что неспроста в день гибели Маяковского их не было в России. Говорят, что даже родная мать относилась к старшей дочери с неприязнью — не могла простить ей то, что она увела у Эльзы Владимира Маяковского, которого та любила до последнего дня своей жизни.

Талант жить

Фотопортрет работы Осипа Брика. 1931 г.Третьим официальным супругом Брик стал писатель Василий Катанян. Их дом всегда был полон гостей. Приглашенных хозяйка потчевала продуктами из валютного магазина «Березка» (недоступного простым советским гражданам), а сама довольствовалась бокалом шампанского.

Майя Плисецкая, которая именно у Бриков познакомилась со своим будущим мужем композитором Родионом Щедриным, вспоминала: «Денег у них водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями. Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда был полон яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией — свежие устрицы, мидии, пахучие сыры…»

В своей жизни Брик пыталась заниматься многим — снималась в кино, была моделью, танцевала, ваяла скульптуры. Но в историю вошла как человек, обладающий уникальным даром распознавать таланты. Она была одной из первых, кто пригласил в гости Булата Окуджаву и предложил записать его песни на магнитофонную ленту. Она помогла знаменитому режиссеру Сергею Параджанову, оказавшемуся за тюремной решеткой.

В свои 86 лет Лиля Брик была окружена не только старыми друзьями, но и молодежью. Попасть в дом легендарной женщины мечтали все. Василий Катанян писал в своей книге: «У нее был «талант жить». В это понятие входили и уютный, красивый дом, радушное гостеприимство, умение угостить, собрать вокруг интересных людей, вести беседу так, чтобы собеседники опять и опять захотели ее увидеть. И хотели!»

Сестры Эльза Триоле и Лиля Брик. 1959 г.Если она хотела пленить кого-нибудь, то легко достигала этого. А нравиться она хотела всем — молодым, старым, мужчинам, женщинам, детям. Это была ее судьба — нравиться! Рассказывают, что, когда кто-то из мужчин был ей особенно симпатичен, голос Лили становился молодым и задорным. Но как только она теряла интерес к человеку, то переставала обращать внимание на подобные детали.

К 85-летнему юбилею легенды великий Ив Сен-Лоран специально изготовил потрясающее платье, которое и преподнес Брик в подарок.

«Лиля обладала волшебной палочкой и великодушно касалась ею тех, кто выражал определенные взгляды и убеждения, кто был талантлив и неповторим, кто был смел, дерзок, нежен и беззащитен», — так писали о Брик французы в книге о ста самых знаменитых женщинах мира.

Из жизни Лиля Юрьевна ушла добровольно, приняв несколько таблеток нембутала. Становиться после перелома шейки бедра обузой своим близким она не захотела. Согласно завещанию, ее прах был развеян в живописном районе Подмосковья — около Звенигорода…

Игорь ОБОЛЕНСКИЙ

Кажется, природа наделила эту женщину всеми мыслимыми дарами: утонченной красотой, чарующим голосом, фантастическим успехом, всемирной славой и любовью тысяч поклонников. Только вот, наверное, не бывает так, чтобы было всё. И одаривая Далиду, Бог пропустил один маленький пункт: женское счастье.

Итальянка из Египта

Французская певица, в юности носившая титул «Мисс Египта», была итальянкой. Ничего себе нагроможденье! Мудрый Воланд сказал бы: «Как причудливо тасуется колода карт…» Но все было именно так: родители Иоланды Джильотти (это настоящее имя Далиды) переехали в Египет из итальянской Калабрии в начале тридцатых годов. Приехали в поисках работы и лучшей доли, поселившись в отнюдь не фешенебельном предместье столицы Шубре. Отец певицы был неплохим скрипачом, но к несчастью имел очень тяжелый характер. Иоланда воспитывалась в большой строгости. Отец самолично давал ей уроки пения, и будучи подверженным внезапным вспышкам дикого гнева, частенько превращал эти уроки в сущий ад для ребенка. Иоланда росла болезненной, страдала из-за косоглазия и насмешек ровесников. Мало того, что она была дурнушкой, отец держал ее буквально в затворе и не позволял проводить вечера вне дома. Неизвестно, что стало бы с Иоландой, если бы не внезапная смерть отца. Он умер во время очередной вспышки гнева – она снова взяла неверную ноту во время их урока пения… Иоланда впервые увидела смерть. Очень близко и во всех подробностях. С этого момента смерть всегда будет идти рядом с ней. Буквально рука об руку.

Жизнь без отца

казалась освобождением. Иоланда тайком от матери начала обходить все киностудии, записываться на кастинги и конкурсы. Она уже давно забыла о своих детских комплексах: глаза были в порядке, фигура и волосы вызывали восхищение – гадкий утенок превратился в славного лебедя! И это не могло не изменить ее жизнь: она победила в конкурсе «Мисс Египет» и серьезно занялась будущей карьерой актрисы и певицы. Только куда поехать, чтобы осуществить эту мечту? Конечно же, был выбран

Париж!

Волшебный город встретил ее не очень приветливо, но Иоланда была настроена решительно. Она сразу же сменила имя на сценический псевдоним – Далила. Почему она сделала такой странный выбор? Ведь библейская Далила принесла смерть своему мужчине… Но, видимо, ей слишком нравилось именно это имя. Хотя по совету кого-то из знакомых она изменила в нем одну букву и стала называться «Далидой». Однако сути дела это, как выяснилось позже, не меняло…

Не смотря на то, что пока ей удалось устроиться лишь певичкой в кабаре, она писала матери полные оптимизма и вранья письма, которые должны были успокаивать материнское сердце: «Я даю концерты в большом парижском мюзик – холле». В самом деле, зачем огорчать и без того рано постаревшую маму? А тем временем случилось первое знаковое событие – она приняла участие в конкурсе «Завтрашние звезды» и ее выступление заметил сам организатор мероприятия – директор радиостанции «Европа-1» Люсьен Морисс.

Завтрашняя звезда

обрела в одночасье мощную платформу для будущих побед: Люсен Моррис влюбился в нее как мальчишка и занялся вплотную созданием ее сценического образа. Он переворачивал горы материала, чтобы найти именно ту песню, которая сразу же вынесет Далиду на музыкальный Олимп. И нашел ее – это была песенка «Bambino». С этого момента все песни Далиды становились хитами. А Морисс мучительно думал, как объявить жене о том, что он желает развестись с ней и жениться на самой потрясающей девушке во Франции – Далиде.

Наконец, пышная свадьба восхитительной звезды французской сцены и ее Пигмалиона состоялась. Однако счастье Морисса оказалось недолгим: через три месяца Далида сбежала. Она без памяти влюбилась в молодого потомка польских королей – художника Жана Собески. Страсть была столь безрассудной, что Далида полностью утратила способность соображать. Человек, бывший ее другом, любящим мужем, ее личным Пигмалионом был отправлен в отставку, как пустая бутылка отправляется в мусорный контейнер. Но ведь она полюбила! А

любовь, как известно, вещь непредсказуемая…

Наверное, именно поэтому через несколько месяцев в свою очередь Жан покинул Далиду. Он оказался единственным мужчиной, который ушел от нее сам и… остался в живых. Но об этом позже… А пока Далида, как и всякая покинутая женщина, кардинально меняет цвет волос (брюнетка отныне становится блондинкой) и окунается с головой в работу. Несколько лет она не встречалась ни с одним мужчиной – слишком глубокую рану нанес ей голубоглазый поляк… Однако, жизнь берет свое: однажды на римской студии звукозаписи ей представили робкого юношу. Это был Луиджи Тенко. Он страстно мечтал о сцене, писал и сам исполнял песни. Искра, пробежавшая между ними, решила исход этой встречи. Отныне они будут вместе и теперь уже она, знаменитая Далида, будет помогать восходящей юной звезде Тенко. И разница в семь лет ничуть не смутила Далиду: разве любовь и возраст мешают друг к другу?! Она сделает из него настоящую звезду, ведь он так талантлив! Все свои надежды пара возложила на фестиваль в Сан-Ремо, где решили выступить оба: причем Далида захотела исполнить песню, написанную Луиджи «Ciao Amore Ciao» - «Прощай любовь, прощай…» Когда жюри объявило итоги конкурса, Луиджи впал в ярость: ни Далида, ни тем более он сам не заняли призового места! Он просто обезумел, он кричал и ругался, обвиняя жюри в предвзятости. На деловой ужин с руководителями компании звукозаписи Далида отправилась одна – ее возлюбленный оказался не в состоянии взять себя в руки. Он уехал в гостиницу, чтобы принять транквилизаторы и успокоиться. В два часа ночи ее пригласили к телефону и любезно попросили приехать в гостиницу. Когда Далида ворвалась в номер, тело Тенко еще не остыло. Полчерепа было снесено пулей, а на столе лежала прощальная записка. Тщетно пыталась Далида отыскать в записке хотя бы одно слово, адресованное ей. Письмо было пропитано ненавистью в неблагодарной публике и нечестному жюри…

«Он был одним из тех, кто хотел от жизни слишком многого» -

скажет потом о Луиджи Тенко певица Конни Френсис. Однако любящее сердце не замечает пороков любимого существа! И Далида очевидно чего-то не замечала. Например того, что живя с ней, Тенко успевал писать письма некой Валерии, в которых о ней, Далиде, были такие слова: «Она – порочная женщина, невежественная неврастеничка. Простить себе не могу, что затеял это! Когда все кончится, мы с тобой убежим вдвоем в Африку…» Хорошо, что письма были преданы огласке уже после смерти певицы…

А ничего не подозревающая Далида через месяц снова въедет в один из номеров этой же гостиницы и примет смертельную дозу снотворного. Но ее спасет горничная, которой показалась слишком зловещей тишина в номере певицы… Ее первый муж, Люсьен Морисс, оставшийся самым верным и преданным другом Далиды до конца дней, будет просить всех ее родных и друзей ни на минуту не оставлять отныне Далиду наедине с собой – он будет бояться, что она снова решит повторить это… Однако, не она, а сам он выбросится из окна в 1970 году. Далида будет стоять и у его гроба.

Роковая женщина

С этого момента уже многим приходит в голову мысль о том, что над Далидой действительно довлеет рок. Смерть не отступает от нее, и все, кто был в связи с ней – погибают… Думала об этом и сама певица. Однако нашла в себе силы через три месяца после смерти Тенко выйти на сцену. И спеть его песню «Прощай любовь, прощай». Публика была парализована. Далида стала еще красивее, ее красота приобрела трагический излом, и по-прежнему манила мужчин, словно магнит. Постепенно она нашла в себе силы в который раз вернуться к жизни… Но жизнь не дала ей расслабиться: в 1969 году врачи объявляют ей, что она никогда не сможет иметь детей, в 1970 умирает ее мать, а затем и Люсьен Морисс. Далида все глубже погружается в депрессию и запирается в своем роскошном дворце на Монмартре. В часы одиноких раздумий над смыслом жизни Далида, как и многие другие, ищет ответы на свои вопросы у философов и религиозных деятелей. Духовные искания приводили ее и к тибетским далай-ламам, и к индусским гуру… Она уже была готова к тому, чтобы встретиться с самой мистической фигурой своей жизни –

Ришаром Шамфреем.

Выступая по национальному телевидению, он назвался реинкарнацией графа Сен-Жермена. «Мне 17 тысяч лет. Я родился между небом и Землей…» и прочий бред. Однако нашлись те, кто поверили! И среди них – Далида. Так лионский жулик Ришар Шамфрей стал гражданским мужем Далиды. Очевидцы говорили, что Далида выглядела очень счастливой рядом с этим человеком. И пусть он не был Сен -Жерменом, но принес хоть на какое-то время счастье и надежду в многострадальное сердце Далиды. Счастье продлилось целых семь лет. До того самого дня, когда Ришар по ошибке выстрелил в парня, которого принял за грабителя (на самом деле тот оказался любовником их прислуги…) Незадачливый любовник выжил, но Ришару пришлось отправиться в тюрьму. Выйдя оттуда, он не поехал в замок на Монмартре. Через несколько лет он пополнил роковой список: бессмертный граф повесился в своем загородном доме.

«Я немало прожила и много достигла. Но в моей жизни что-то не сработало»

- горько признавалась Далида. Почему все ее браки и романы заканчивались так трагично? Можно ли это попытаться объяснить? Очевидно, она искала ответ на этот вопрос все последующие годы. Она боролась с депрессиями и черными мыслями, она заставляла себя ездить в турне и давать концерты. Ей было уже больше пятидесяти лет, но она оставалась прекрасной. Ее зрелая красота с каждым днем становилась еще более привлекательной… «Я не жалею ни о чем, что я сделала, только том, что я не могу сделать или чего не сделала»… Что она имела в виду? Этого мы никогда не узнаем. Мистически настроенная Далида, наверное, прибегала не только к восточным учениям, пытаясь разгадать свою судьбу. Однако, вряд ли у нее это получилось…

«Жизнь стала невыносимой. Простите меня»

- гласила ее предсмертная записка. 2 мая 1987 года певица задернула шторы в своей спальне, распорядилась не беспокоить ее до пяти часов вечера следующего дня, надела темные очки, легла в постель и приняла смертельную дозу снотворного. Как считают многие, последней каплей для Далиды стало очередное трагическое событие в ее доме: пара преданных ей карликов – Петро и Лючия - помогавшие певице по хозяйству - внезапно умерли от неизвестной болезни. Все пространство вокруг нее заполнила смерть. Наверное, это невыносимо страшно, когда в твоем альбоме - фотографии только тех, кого уже нет…

Ирина КРАСНИКОВА

Августа Ада Лавлейс родилась 10 декабря 1815 года. Ее родителями были знаменитый поэт лорд Байрон и Аннабелла, урожденная Мильбанк. Родители прожили в браке всего год - они, что называется, не сошлись характерами. Строгий и холодный характер жены никак не сочетался с пламенным и своенравным характером мужа. После того, как жена фактически обвинила мужа в гомосексуальных наклонностях (тогда в Англии это каралось смертной казнью), Джорджу Байрону пришлось подать на развод и покинуть Англию, что произошло спустя два месяца после рождения Ады. Дочь его больше никогда не видела. Байрон, скончавшийся в Греции в 1824 году, посвятил ей такие строки в поэме "Чайльд Гарольд":

Дочь, птенчик, Ада милая! На мать
Похожа ль ты, единственно родная?
В день той разлуки мне могла сиять
В твоих глазах надежда голубая...

В 1835 году она вышла замуж за лорда Уильяма Кинга, который чуть позже получил графский титул, и Ада стала графиней Лавлейс. Часто ее называют и по девичьей фамилии - леди Байрон.

Еще до замужества Ада изучала математику под руководством выдающегося ученого де Моргана ("правила де Моргана" в булевской алгебре) и познакомилась с Чарльзом Бэббиджем. О Бэббидже можно рассказывать много (и автору этих строк неоднократно приходилось это делать). Для нас сейчас важно то, что Ада была одной из первых (и немногих), кто в надлежащей мере оценил его изобретения - сначала разностную, потом аналитическую машину. Последняя представляла собой настоящую ЦВМ, содержащую все узлы современного компьютера: ОЗУ на регистрах из колес (Бэббидж назвал его "store" - склад), АЛУ - арифметико-логическое устройство ("mill" - мельница), устройство управления и устройства ввода-вывода, последних было даже целых три: печать одной или двух копий (!), изготовление стереотипного отпечатка и пробивка на перфокартах. А ввод осуществлялся с помощью перфокарт Жаккара, который применил их для программирования ткацких станков в начале XIX века. Аналитическая машина по ряду причин (самой главной из которых были практически непреодолимые технологические проблемы) так и не была построена, но ни у кого из тех, кто в дальнейшем знакомился с конструкцией, никогда не возникало сомнений, что теоретически она была совершенно работоспособна. Таким образом, это была первая в истории программируемая вычислительная машина. А Ада Лавлейс стала первой в истории программисткой.

Ада получила прекрасное образование - она играла на нескольких музыкальных инструментах, изучала языки, историю, философию. Граф Лавлейс, что довольно удивительно по тем временам, весьма благосклонно относился к научным увлечениям жены и всячески ее поощрял. В одном из журналов позапрошлого века дан такой ее портрет: "Она была удивительна, и ее гений (а она обладала гениальностью) был не поэтический, а метафизический и математический, ее ум находился в постоянном движении, которое соединялось с большой требовательностью. Наряду с такими мужскими качествами, как твердость и решительность, леди Лавлейс присущи были деликатность и утонченность наиболее изысканного женского характера. Ее манеры, вкусы, образование [...] были женскими в хорошем смысле этого слова, и поверхностный наблюдатель никогда не смог бы предположить силу и знания, которые лежали скрытыми под женской привлекательностью. Насколько она питала неприязнь к легкомыслию и банальностям, настолько она любила наслаждаться настоящим интеллектуальным обществом. Она страстно желала быть знакомой со всеми людьми, известными в науке, искусстве и литературе". А вот как описывает в своих мемуарах супруга де Моргана одно из первых посещений мастерской Бэббиджа: "Пока часть гостей в изумлении глядела на это удивительное устройство (разностную машину. - Ю.В.) с таким чувством, как, говорят, дикари первый раз видят зеркальце или слышат выстрел из ружья, мисс Байрон, совсем еще юная, смогла понять работу машины и оценила большое достоинство изобретения".

С замужества в 1835 и до 1840 года Ада была занята - у супругов Лавлейс родились один за другим трое детей. Всерьез к изучению машин Бэббиджа она приступила в 1841 году. К этому периоду относится оживленная переписка между автором изобретения и его молодой помощницей, при этом они часто встречались для очного обсуждения (реверанс в сторону оперативности английской почты: иногда между письмом и ответом проходило всего два дня). Несомненно, Ада была одним из немногих людей в жизни Бэббиджа, к которым он был искренне привязан. В то же время они довольно много ссорились: Бэббидж был крайне раздражительной и к тому же рассеянной личностью, последнее, в свою очередь, раздражало пунктуальную и аккуратную леди. Кроме того, очевидно, что сошлись два крайне самолюбивых человека, вот фрагмент одного из писем Лавлейс: "Я очень раздосадована тем, что Вы изменили мое примечание. Вы знаете, что я всегда соглашаюсь сделать любые необходимые изменения, но самостоятельно, и я не терплю, чтобы кто-либо вмешивался в мой текст. Если я не права, я смогу внести изменения при сверке, если Вы, конечно, пришлете мне корректуру".

В 1842 году на итальянском вышло описание аналитической машины, сделанное неким Л.Ф.Менабреа (впоследствии ни много ни мало - премьер-министр Италии!). Ада перевела описание на английский, и Бэббидж предложил сделать ей свои комментарии к переводу. Вот эти-то комментарии, оставшиеся единственной печатной работой Ады Георгиевны, значительно превысившие как по объему, так и по значению само описание, и вошли в историю как пример первого описания ЦВМ и инструкций по программированию к ней.

В своей работе Ада вводит множество понятий, которые позволяют говорить о том, что именно она заложила основы теоретического программирования. Вот некоторые темы, рассмотренные в комментариях. Ада указывает, что нет никаких причин для ограничения операций только действиями над числами: "Она (аналитическая машина. - Ю.Р.) позволяет осуществить полное управление при выполнении действий над алгебраическими и цифровыми символами", а в другом месте: "Она может выдавать результаты трех видов: символические... численные... и алгебраические в буквенных обозначениях". Примечание D представляет собой описание программы решения системы двух уравнений с двумя неизвестными. Программа дана в табличном виде с символическими обозначениями команд и операций. Там же вводится понятие "рабочая ячейка". В примечании Е вводится понятие цикла операций и даже вложенных циклов и т.д.

Несмотря на то, что на дворе стояли 1840-е годы, когда электричество еще недалеко ушло от первых "гальванических" опытов, на море господствовал парус, а на суше - конная тяга, можно констатировать, что Бэббидж и Ада прекрасно понимали, что именно они изобрели. В примечании F рассматривается возможность решения таких задач, которые из-за сложности вычислений вообще находятся за пределами практических возможностей человека (до этого машины считалось возможным использовать лишь для ускорения вычислений, которые, однако, и без того могли бы быть выполнены). Широкую известность получило следующее высказывание Лавлейс: "Аналитическая машина не претендует на то, чтобы создавать что-то действительно новое. Машина может выполнить все то, что мы умеем ей предписать. Она может следовать анализу, но она не может предугадать какие-либо аналитические зависимости или истины. Функции машины заключаются в том, чтобы помочь нам получить то, с чем мы уже знакомы" (выделено Лавлейс). Ада предвосхитила возникновение проблемы искусственного интеллекта еще тогда, когда вообще не с кем было ее обсуждать и попала в самое яблочко, ответив на вопросы, которые будут заданы лишь через столетие. Причем здравомыслящая леди не пошла на поводу у собственной фантазии, как это случилось век спустя у очень и очень многих выдающихся деятелей. Переводя ее высказывания на современный язык, можно сказать, что ЦВМ не создает информации, так как является системой простой, в которой первоначальное состояние однозначно определяет все последующие. Информация же (новое знание) появляется только тогда, когда в системе присутствует некая неопределенность. Алан Тьюринг, один из отцов информатики, увлекшийся в конце 1940-х годов этими проблемами, был вынужден ввести в своей знаменитой статье "А может ли машина мыслить?" (1950 г.) целый раздел под названием "Возражения леди Лавлейс". Предельно четко сформулированные тезисы графини заставили его искать обходные пути и придумать свой "тест Тьюринга", с чего и ведет отсчет современная дисциплина под названием "искусственный интеллект". Нужно отметить, что в истории техники (в отличие от философии, скажем) такое бывает крайне редко - чтобы было о чем поспорить через сто лет. Чаще всего технические (да и научные) идеи проверяются и принимаются либо отбрасываются в куда более короткие сроки.

Вот интересный штрих для характеристики личности леди Байрон: в конце сороковых годов ее муж, Бэббидж и она сама часто играли на скачках (Бэббиджу, даром что образованному математику, вдруг втемяшилось в голову, будто он придумал очередную "беспроигрышную" систему). Мужчины, проиграв некоторую сумму, быстро остыли, а вот Ада продолжала играть, иногда даже тайно от мужа.

Еще во время работы над комментариями Ада часто жаловалась на здоровье. Болезнь прогрессировала и 27 ноября 1852, чуть-чуть не дотянув до своего тридцатисемилетия (как тут не вспомнить пресловутый роковой ряд критических значений возраста!), она скончалась. Перед смертью она попросила Бэббиджа уничтожить некоторые письма, в основном - касающиеся ее увлечения скачками. Бэббидж, к сожалению, выполнил ее последнюю просьбу излишне рьяно и уничтожил большую часть переписки.

В ее честь был назван язык программирования АДА.

http://old.russ.ru/netcult/20021201.html

"Нельзя быть куртизанкой и иметь сердце. От этого можно умереть"
Мари Дюплесси

О Мари Дюплесси, романтической "даме с камелиями", написано немало - возможно, даже больше, чем она того заслуживала. Но, что поделаешь, человечество страсть как падко на ярких личностей, пусть даже лишь промелькнувших во времени, но оставивших после себя нечто неуловимое - память, грусть, мечту. Знаменитая куртизанка, первая красавица Парижа, возлюбленная и муза Ференца Листа и Александра Дюма-младшего - Мари и по сей день поражает биографов своим - даже внешним - несоответствием этим скандально громким титулам. В ней не было и следа всепобеждающей красоты опытной жрицы любви - юное трогательное существо, почти бесплотная нимфа, умершая от чахотки в 23 года, она была похожа скорее на чувствительную гризетку, жаждавшую не страсти и не поклонения, а только немного душевного тепла, дружеской поддержки и участия. Увы, ничего этого при жизни Мари не получила. Зато после ее смерти ее жизнь превратили в роман, в котором подлинную трагедию свели до уровня слащавой мелодрамы. Этим романом сентиментальное человечество зачитывается и по сей день. Время от времени его экранизируют, и первые леди кино почитают за честь сыграть "даму с камелиями" - трепетное, сгоревшее от любви создание, мало чем напоминающее бедную Мари Дюплесси.

Впрочем, в какой-то мере это была особенность ХIХ века - эпохи тотального лицемерия в буржуазной Европе. Тогда строгая мораль предписывала презирать "дам легкого поведения", не особенно разбираясь в том, что толкнуло их на скользкий путь. С другой стороны, иногда общество было не прочь посочувствовать "бедным крошкам". Хотя куртизанки в этом сочувствии не нуждались: те, кто был чувствителен, как Мари Дюплесси, отлично знали ему цену, а остальные - попроще - сами презирали мораль надутых важных дам, чьи мужья спускали на кокоток целые состояния. Тем более, что в "жрицы любви" все шли одной дорогой - дорогой голода, нищеты, унижений, утраченных иллюзий. Те, кто становился "королевами Парижа", уже не верили никому и ничему - даже если верить очень хотелось. Не была исключением и Мари Дюплесси. Свои мечты о любви, доверии и благородстве она оставила в прошлом - в том времени, когда она была еще юной крестьянкой и звалась Альфонсиной Плесси.

Судьба никогда не баловала Альфонсину своими милостями. Ее уделом было нищее голодное детство, пустой дом пьяницы-отца, маленькая вечно хнычущая сестра и смутные воспоминания о матери, сбежавшей из дома, когда старшей дочке не было и пяти лет. Альфонсина помнила лишь то, что мать звали так же, как Деву Марию, и уезжая, она сквозь слезы обещала дочери найти в Париже приличную работу и вернуться - за ней и сестренкой. Первые несколько лет Альфонсина считала дни и часы до возвращения матери, но потом перестала - в деревне получили известие, что Мари Плесси, горничная в богатом доме, умерла от скоротечной чахотки.

После этого у девочки оставался только один шанс избежать мрачной судьбы нищенки - замужество, пусть с бедным, но приличным человеком. Тринадцатилетней Альфонсине таким показался парень, работавший на местной ферме. Влюбившись впервые в жизни, она во всем доверялась ему и надеялась, что их роман закончится браком. Но парень, очевидно, считал иначе. Натешившись вволю, он не только бросил ее, но и ославил на всю деревню как доступную девицу. Деревенские кумушки, и так косо смотревшие на чересчур красивую дочку пьяницы Плесси, удовлетворенно хмыкнули: дескать, мы так и знали. Опозоренная девушка больше не могла рассчитывать на замужество - даже самый нищий человек в округе не посватался бы к "гулящей".

"Падению" Альфонсины втайне радовался даже ее отец, Марэн Плесси. Старшая дочь, конечно, все делала по хозяйству и присматривала за сестрой, но была слишком хрупкой - никто не взял бы такую батрачку на работу. Семейству же требовались деньги: девочкам - на хлеб, отцу - на выпивку. Теперь, "падшая" и никому не нужная Альфонсина могла зарабатывать тем, для чего, по мнению Марэна, и были созданы женщины - проституцией.

Услышав, какую "карьеру" приготовил для нее отец, Альфонсина попыталась было возмутиться, но... Марэн и не собирался разводить дебаты. Он просто продал ее местному трактирщику - за долги и вино в кредит. "Отработав" так несколько долгов отца разным людям, Альфонсина сбежала в Париж, надеясь хоть там найти приличную работу.

Но, увы, ни в прислуги, ни в продавщицы девушку не брали - ведь ей не было и пятнадцати. Да и выглядела она слишком хрупкой, вот-вот готовой сломаться под тяжестью любого физического груза. Альфонсина ела не каждый день, ночевала где придется, и в конце концов, вернулась к древнейшей профессии.

Правда, это не помогло ей вырваться из нищеты. Клиентами Альфонсины были, в основном, бедные студенты, платившие ей за удовольствия сущие гроши. Чтобы найти поклонника побогаче, требовалось иметь приличный "фасад" - хорошее платье, ухоженный вид, а Альфонсина только-только стала есть больше раза в день. Кроме того, она надеялась, что кто-нибудь из юношей увидит в ней не только Тело, но и Человека, что ее поймут и полюбят. И каждый раз, обманутая в своих ожиданиях, Альфонсина убеждалась в том, что от нее мужчинам нужно только одно - удовольствие.

Вместе с этой горькой истиной судьба послала девушке возможность выбраться из нищеты. Однажды, гуляя по Парижу, Альфонсина и ее подруга зашли в ресторан, надеясь подцепить там "крупную рыбу". Шансов у них не было никаких - рестораторы обычно выставляли девиц на улицу, если только те не делились с ними выручкой. Но на этот раз хозяин был весьма любезен. Он угостил подруг выпивкой, а затем, подсев к Альфонсине, предложил ей придти и завтра - одной. Прощаясь, он спросил, как ее зовут. "Мари Дюплесси", - ответила девушка, понимая, что благородное и мелодичное имя придаст ей шарма и загадочности. Она вдруг догадалась, что с завтрашнего дня у нее начнется новая - безбедная жизнь.

Мари не ошиблась. Ресторатор снял для нее квартиру, одел, создал условия, которые и не снились даже его законной жене. Но девушка уже понимала, что может взять от жизни больше. Одевшись по последней моде, она однажды посетила Оперу - и уехала оттуда в карете графа де Гиша, первого повесы 40-х годов.

Гиш не только осыпал ее деньгами - он сделал из нее самую шикарную даму Парижа. Отныне Мари одевалась у самых дорогих портных, не отказывала в себе в изысканной еде, духах и прочих мелочах, покупала драгоценности и цветы. К последним она была особенно неравнодушна. В роскошном доме куртизанки цветов было так много, что пришедшему в первый раз казалось, что он попал в оранжерею. Дюплесси могла похвастаться даже редкими растениями из Индии и Америки. В ее доме не было только роз - от их сильного запаха у куртизанки кружилась голова, зато было много камелий - скромных и совсем не пахнущих. Свои пристрастия Мари комментировала своеобразно: "Я люблю засахаренный виноград, так как он без вкуса, камелии, потому что они без запаха, и богатых людей, оттого что у них нет сердца".

Покровители в жизни Мари менялись один за другим. Гишу вскоре оказалось не под силу содержать такую роскошную женщину, и он вынужден был ретироваться. Дюплесси прекрасно обошлась без него: она наняла сводню, собиравшую ей информацию о потенциальных клиентах и легко улаживавшую с ними вопрос о содержании. У Мари были самые "высокие цены" в Париже, но это только подстегивало поклонников. В ее салоне бывали художники и поэты, музыканты и философы. Далеко не все они были любовниками "дамы с камелиями". Иные приходили просто пообщаться: чувствительная, остроумная и душевная Мари была прекрасной собеседницей, поклонницей всего красивого - одновременно кокетливой и романтически-печальной.

Грета Гарбо в «Даме с камелиями»

Но страстей и "светского трепа" Дюплесси было мало. Ей хотелось влюбленности, понимания, преданности. Она надеялась, что найдется кто-нибудь, кто увидит в ней не "дорогую безделушку", а человека. И как только она чувствовала хоть намек на сочувствие и нежность, как в ее душе появлялась робкая надежда, чаще всего так и не выраставшая во что-то большее. В этом и была трагедия ее романа с Александром Дюма-сыном - она ошиблась, принимая за любовь его холодную жалость моралиста.

Дюма-младший, или Аде (А.Д.), как звала его Мари, был ее ровесником, еще не совсем испорченным светом. К тому же, он воспитывался матерью-одиночкой, и потому лучше других знал, как безжалостно общественное мнение к согрешившим женщинам. В его восхищении было что-то очень искреннее, он был полон сочувствия и понимал то, чего и не дано было понять большинству любовников Дюплесси - что она выше своей судьбы, что она страдает, продавая себя за деньги. И Мари поверила в его любовь, и расцвела от надежды, что все в ее жизни может измениться.

Александ Дюма-сын

Увы, она в очередной раз тешила себя иллюзиями. Аде, конечно, был увлечен ей, но не настолько, чтобы стать "избавителем" Мари и взять на себя заботу о ней. У него не было ни денег, ни желания навсегда связывать себя с вчерашней уличной девкой - вместо этого он взывал к ее нравственности, ревновал к богатым поклонникам, а потом и вообще уехал в Испанию.

Разочарованная, Мари еще глубже окунулась в пучину удовольствий. Вообще-то, к тому времени она уже могла "завязать" с профессией и сосредоточиться только на одном поклоннике, осыпавшем ее золотом, - графе Штакельберге. Тем более, что от нее графу требовалось, в основном, внимание и нежность - ему было хорошо за восемьдесят. Но Мари уже не видела причин менять образ жизни: в нем было и приятое разнообразие, и возможность встречаться с интересными людьми. К тому же, она знала, что все это скоро закончится: у нее началась чахотка.

Но перед смертью она пережила еще два увлечения - Ференцом Листом и графом Эдуардом де Перрего. В первого она влюбилась, как и многие дамы - за талант. Они познакомились в театре, и Лист, сторонившийся куртизанок, был поражен тем, насколько непохожей на них была Мари - "женщина с необыкновенным сердцем, порывистая и мечтательная, самая пленительная из тех, что я когда-либо знал..." Но стремительный роман закончился вместе с гастролями Листа в Париже. Мари послала ему отчаянное письмо: "Я знаю, что жить мне осталось уже недолго, но больше так не могу... Увезите меня - куда угодно... Я не доставлю вам хлопот. Я буду много спать, мало есть, иногда вы будете выводить меня в театр, а ночью - делать со мной что хотите..." Ответа на него Мари так и не получила.

Ференц Лист

Эдуард де Перрего был влюблен в нее сам. Он осыпал ее деньгами и драгоценностями, обещал, что будет содержать ее, как королеву, если она согласится быть только его любовницей. Наконец, он, потомок старинного рода, даже предложил ей брак. Мари, всегда тяготившаяся своим положением, согласилась - с восторгом и благодарностью. Чтобы не смущать родителей Эдуарда, расписываться молодые уехали в Англию. Однако, вскоре выяснилось, венчание в планы жениха не входило, а гражданская регистрация была проведена с нарушением формальностей - в результате которых, во Франции этот брак считался недействительным. Мари сочла это жестокой насмешкой - и навсегда порвала с графом де Перрего.

Изабель Юппер в “Истинной истории дамы с камелиями»

Она умерла в том же году - в бедности, преследуемая кредиторами. Любовники покинули ее - умирающая, чахоточная, она не была им нужна. Ее "муж", Эдуард де Перрего, молил о встрече и прощении, но Дюплесси проявила характер. Самая желанная женщина Парижа умерла в одиночестве - на руках у служанки. На ее похороны из поклонников пришли только двое: граф Штакельберг, рассчитавшийся с кредиторами Мари, и безутешный Эдуард де Перрего, оплативший место на кладбище.

Через месяц после похорон на ее могилу пришел вернувшийся из Испании Дюма-сын. Потрясенный, он "по свежим следам" написал "Даму с камелиями". В романе было много лирики в духе времени и сочувствия к падшим женщинам. Был там и герой, воплощение благородства, не имевший с Аде ничего общего. Была великая любовь - романтическая, жертвенная, вроде той, что Мари мечтала испытать всю жизнь, и которой ей так и не было дано. Трагедия жизни "дамы с камелиями" превратилась в обычную любовную историю, со слезами и сантиментами. Хотя... Альфонсине, назвавшей себя Мари Дюплесси, наверняка бы это понравилось.

Елена ЦЫМБАЛ

Когда Лидия Русланова (настоящее имя – Агафья Лейкина) - пела “Степь да степь кругом”, каждый ее слушатель чувствовал, что вот-вот замерзнет насмерть вместе с ямщиком. Когда запевала свои развеселые “Валенки”, - люди на время забывали все свои неприятности и беды. Да и сама Лидия Андреевна была счастлива, когда пела. Хотя в жизни Руслановой были и огонь, и вода, и медные трубы, и сума, и тюрьма, и даже кое-что пострашнее! Но после каждого падения эта великая женщина находила силы для нового взлета…

СУМА

Когда-то давно царь выселил общину старообрядцев на Волгу, под Саратов, так образовалась в России деревня Чернавка. Старообрядцы жили бедно, хоть и работали от зари до зари, почитали Хориста и Христовы заповеди, держали себя строго, чтобы не нагрешить по скудоумию, с чужаками не якшались. Песни, которые бабы пели в деревне, и песнями-то назвать трудно: на свадьбах там “причитали”, на похоронах - “вопили”, а в обычные дни просто “стонали”. И, накладывая истовый двуперсный крест, шептали опасливо: “времена пошли смутные, тяжкие, все труднее нести светлого Бога в душе, скоро быть беде”. А беду старообрядцы испокон нутром чуяли.

В семью Лейкиных беда пришла под именем русско-японской войны. “Настоящая песня, которую я впервые услышала, был плачь – вспоминала через полвека Лидия Андреевна. – Отца моего в солдаты увозили, Бабушка цеплялась за телегу и голосила, Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: повопи, баба, по тятеньке! И она вопила – “на кого ж ты нас, сокол ясный, покинул?” Бабушка не зря убивалась”. Андрей Маркелович Лейкин – единственный кормилец – так и не вернулся к своей семье с манджурских сопок, “пропал без вести” - написали в уведомлении. Его жена Татьяна, помаявшись некоторое время с троими малыми детьми, слепой свекровью и больным, не встающим с печи свекром, устроилась на кирпичный завод в Саратов, где очень скоро надорвалась и заболела. Она неподвижно лежала на лавке – только глаза горели из-под платка, а маленькая Агафья пела ей – пела все, что знала, пела, чтобы заглушить страх и жалость – к матери, к себе самой, к младшеньким… Агаше исполнилось шесть лет, когда Лейкины завыли над Татьяной.

Агафья была в старшей дочерью – некрасивая, коренастая, зато крепенькая девочка со степенным характером, серьезная – такие жизни нужны, такие всегда прочно на ногах стоят. Заботы о двух младшеньких отныне лежали на ней да еще на слепой бабке. Вот и стали они ходить по деревням, а то и по самому Саратову-батюшке, христарадничать, и Агаша давала свои первые концерты, благо голосом Господь наградил – пела частушки, кричала зайцем и лягушкой, а бабка причитала: “сироты, мамка их померла, а батя их за веру царя и отечество кровь проливает, подайте копеечку”. Но скоро и бабку отнесли на погост. Двое несмышленышей и не поняли, что остались одни на свете, а вот семилетняя Агаша испугалась по-настоящему: что-то с ними теперь будет, время-то смутное, любой сирот обидеть может… И тут им повезло – одна чиновница, очарованная голосом юной певуньи, решила за свой счет пристроить детей по приютам, а старшенькую – так в самый лучший Саратовский приют, где был организован собственный детский церковный хор. Туда детей крестьянского сословия не принимали, вот и пришлось Агашу Лейкину записать Лидией Руслановой – так звучало благороднее.

Скоро на клиросе Лидия стояла впереди всех. И скоро весь Саратов знал ее под именем “Сироты”, а в скромный приютский храм стекалась такая толпа желающих ее послушать, что и бывало и не протолкнуться. В 1908 году Сироту услышал писатель Иосиф Прут, вот что он рассказывал о впечатлении: “В полной тишине на угосающем фоне взрослого хора возник голос. Он звучал все сильнее и было в нем что-то мистическое, нечто такое непонятное… я улышал шепот стоящей рядом монашки: “Ангел! Ангел небесный”. Голос стал затихать под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник”. После службы Прут незаметно протянул девочке серебряный полтинничек (приютским строго-настрого запрещалось брать подаяние), но через минуту с досадой заметил, как она, выйдя на паперть, положила денежку в протянутую руку безногого солдата с георгиевским крестом. Позже, познакомившись с Лидией Андреевной – уже прославленной певицей – Прут узнал, что тот солдат был ее отец; что они оба делали вид, что не знают друг друга – если б узнали, что у Сироты есть кормилец, могли бы отчислить из приюта. А какой из него кормилец, без ноги-то! Его самого нужно было подкармливать, вот Лилия и брала потихоньку деньги у прихожан.

БОГАЧЕСТВО

Младенческий голосок все надрывается и надрывается – опять выдалась бессонная ночь. Сынок такой же голосистый, как его мать. “Спи касатик мой усни, угомон себе возьми”, - поет семнадцатилетняя Лидия, качая зыбку. Теперь она – сестра милосердия, с шестнадцатого года кочует с санитарным поездом по фронтам (Россия снова воюет, теперь с немцами). Вот уже год как Лидия – мужняя жена. Интендант Виталий Степанов – белокурый высокий красавец лет тридцати пяти, из благородных. Когда он обратил на нее свой серо-синий взор, Лидия сначала испугалась – ну не может быть ей такое везение! На венчании Руслановой казалось, что такого огромного счастья ни у кого из людей с самого сотворения мира не бывало, но, когда родился сынок, оказалось, что счастья бывает еще в два раза больше! Сыночек – лидушкин касатик, волосики белые, шелковые, ножки-ручки крепенькие, щечки нежные, глазки серо-синие, веселые, как у отца... Каждую рубашечку, каждую пеленочку Русланова перецеловала раз по сто. А потом счастье вдруг кончилось. Сначала исчез муж – вроде, какая-то цыганка его околдавала, да так, что он на нее казенные деньги растратил...

А потом из дома исчез и грудной сын. Лидия раненой птицей металась улицам, кричала, звала. Бегала и на квартиру к цыганке – увы! Съехала разлучница, исчезла, прихватив с собой все Лидочкино счастье. И пожаловаться нельзя – ведь родной отец сыночка увез! Да и куда жаловаться, когда на дворе 1917 год, революция, неразбериха! Лидия Андреевна думала, не пережить ей этакой беды. Пережила! Отплакала двух своих самых любимых людей, препоручила их заботам Господа и … стала жить дальше.

Вернувшись в родной Саратов, Лидия вспомнила о пении. Ее даже взяли в консерваторию – профессор Медведев, услышав голос Руслановой, понял: вот самородок, алмаз, его бы огранить… Два года учил ее на собственные деньги, надеялся выпестовать оперную звезду, да только самородок огранке не поддавался – то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное – не поймешь. “Она у вас до сих пор не умеет правильно петь. Она ведь не диафрагмой поет”, - упрекали профессора. “Не диафрагмой, - соглашался тот. - Лучше! Она поет душой!” Ну не умещалась ее большая душа в рамки академического пения! Пришлось из консерватории уйти.

1919 год. Снова война – на этот раз гражданская. Лидия – профессиональная певица. Она ездит по городам, поет для солдат перед отправкой на фронт. Смотрит на них и жалеет: “Какая судьба им будет? Может, лежать где-нибудь в болоте с закрытыми очами”… Принимают ее с восторгом, да и сама артистка чувствует серьезность своего искусства, и к дару своему относится почтительно, без тщеславия и звездных заскоков: поет сколько есть сил, потом кланяется земным поклоном, и степенно уходит. “Саратовская птица” звали ее тогда. Совсем не красавица, ширококостная, с обычным деревенским лицом. Ее наряд не похож на сценический костюм – Русланова одета в точности так, как в те времена еще не перестали одеваться крестьянки: цветастая нарядная панева, душегрейка. На ногах – лапти (позже их сменят сапожки, в остальном костюм останется неизменным на всю ее жизнь). Волосы скрывает платок – непременная деталь одежды замужней женщины. Да, Русланова снова замужем – уже, правда, без венчания. Да и не стал бы штатный сотрудник ВЧК Наум Наумин, прямолинейный, фанатичный, для которого мир делился на товарищей и врагов, венчаться в церкви. С ним Русланова прожила долгих 10 лет пока не разлюбила. Да и время комисаров в кожаных куртках ушло, начиналась мирная жизнь, со всеми ее полутонами.

Несмотря разудалость и свободу нравов, царившую в мире эстрады, Русланова любовников заводить не умела – как встретила в 1929 году свою новую любовь – конферансье Михаила Гаркави, так и развелась с прежним мужем и скоро снова вышла замуж. Гаркави – невероятно толстый, невероятно обаятельный, невероятно легкий, умел превращать жизнь в праздник – любил поесть, любил хорошие сигары, любил соврать что-нибудь остроумное. И, конечно, любил красивых, тонких, изысканных женщин. А женился на крестьянке Руслановой – было в ней нечто такое, что проявлялось не с первого взгляда, но цепляло всерьез, и самые завидные женихи всегда доставались ей… Гаркави сам знал толк в книгах, в картинах да в драгоценностях, и жену пристрастил. При нем Лидия Андреевна увлеклась коллекционированием, благо концертов да гастролей было много, и заработки позволяли. Пожалуй, стала Лидия Андреевна и жадновата до материальных ценностей – а что поделать, наголодалась в детстве-то! Почти двадцать лет она копила богатство, пока все не изъяли при аресте: две дачи, три квартиры, четыре автомобиля, антикварная “павловская” мебель, кровать карельской березы, принадлежавшая Екатерине Второй, километры дорогих тканей, сотни шкурок каракуля и соболя, рояли, сервизы, шкатулка с 208 бриллиантами общей стоимостью два миллиона рублей и … 4 картины Нестерова, 5 – Кустодиева, 7 – Маковского, 5 – Шишкина, 4 – Репина, 3 – поленова, 2 – Серова, 3 – Малявина, 2 – Врубеля, 3 – Сомова, 3 – Айвазовского и по одной Верещагина, васнецова, Сурикова, Федотова, Тропинина, Левитана, Крамского, Брюллова и так далее. Дворник дома, понятой при описании квартиры, будет восклицать: “Во где богачество!”. Потом его же - в целях ограничения круга информированных лиц – приглашали на опись дач, и дворник переменил свое мнение: “На той квартире было г-но. На дачах – во где богачество-то несметное! Во богачество!”

Но это случится еще не скоро, лет через пятнадцать, а пока Русланова смело вешает на себя музейные бриллианты прямо поверх крестьянского платья – ей все позволено, пришло ее время, она – королева! Сам Шаляпин про нее написал в одном письме: “Вчера вечером слушал радио. Поймал Москву. Пела русская баба. Пела по-нашему, по-волжскому. И голос сам деревенский. Песня окончилась, я только тогда заметил, что реву белугой. Все детство передо мной встало. Кто она? Крестьянка, наверное. Уж очень правдиво пела. Талантливая. Если знаешь ее, передай от меня большое русское спасибо”.

ЛИДКА-СТРЕПТОЦИД

Ее побаивались, она могла без застенчивости отбрить. Однажды Русланова попала на концерт некой певички. Девица, закутанная в цыганскую шаль, выводила своим отнбдь не выдающимся голоском что-то томное, с придыханием. Русланова поднялась из зрительского кресла: “пойду за кулисы. Поговорю с этой шепталкой!” Михал Гаркави бросился следом – знал, что за такое пение его жена и прибить может! А Русланова уже выговаривала бедной девице: “Если голоса нет – садись в зал, слушай других. И потом, что же ты объявляешь, любезная моя? Народная песня Сибири! Да когда это в Сибири такое пели? Ты, любезная, народную песню не трогай. Она без тебя обойдется, да и ты без нее проживешь. Вот так-то, любезная моя!”

Однажды Русланова выступала на дипломатическом приеме. Жена посла прощаясь с ней, преподнесла пакет с шелковыми чулками. Русланова сказала: “Мадам, русской актрисе эдаких подарков не дают”, - и отдала пакет горничной, что принесла ее норковую шубу, прибавив от себя еще и сторублевку “на чай”. А вот эпизод на приеме у Сталина мог кончиться для Руслановой плохо. “Угощайтесь”, - предложил певице Иосиф Виссарионович. “Я-то сыта. А вот моих земляков в Поволжье накормите! Голодают!” “Рэчистая, - буркнул Сталин, и с тех пор Русланову в Кремль не приглашали. Да и не любила она выступать перед важными людьми – ее тянуло к простым людям, особенно – к солдатам. Никому на свете Русланова не призналась бы, что в ее сердце до сих пор живет сумасшедшая надежда найти сына, узнать его повзрослевшее лицо среди тысячи незнакомых лиц. Он был ребенком войны, и найти его Русланова рассчитывала на фронте.

На финской войне Русланова с Гаркави дали 101 концерт – большинство из них – под открытым небом, да в легких сценических костюмах, да в тридцатиградусный мороз! Русланова пела, а изо рта у нее валился пар. Ну как тут не простудиться! Но Лидия Андреевна глотала по несколько раз в день красный стрептоцид, уже в те времена признанные чуть не ядовитым, и ничто ее не брало! Коллеги прозвали ее “Лидка-стрептоцид”; прозвище Руслановой нравилось.

ВОДА, ОГОНЬ И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

Великая отечественная стала четвертой войной Лидии Руслановой. Много было артистов, ездивших с концертами по фронтам, но такого, как Русланова, не делал никто. На ее деньги были изготовлены две батареи минометов – тех, что назывались “катюшами”. Она пела на всех фронтах, прямо под открытым небом, прячась от проливных дождей где-нибудь под самолетным крылом. Впрочем, сыпалось на ее голову с неба и кое-что пострашнее дождя, например, под Ельней, когда во время концерта прилетели миссершмиты и стали бомбить – Русланова не прервала концерта.

Однажды под Вязьмой она пела в землянке для троих солдат – им предстояло идти в разведку. Ночью одного из них принесли с тяжелым ранением. Он стонал в беспамятстве и все звал маму. Русланова села возле него, взяла за руку и запела тихонечко колыбельную: “Спи, касатик мой, усни, угомон себе возьми”. Пела и слез не сдерживала, думала: может, это сын ее умирает. Вскоре его увезли, уехала и Русланова, так и не дознавшись – жив ли? Прошли месяцы. Уже на другом участке фронта актерская бригада выступала на открытой поляне. К Руслановой кинулся боец с Золотой Звездой на гимнастерке – это был тот самый юноша: “Помните, вы мне пели, когда я умирал?”. “У тебя есть мать?”, - с затаенной надеждой спросила Лидия Андреевна. “Есть, конечно, она дома, в деревне!”, радостно ответил парень, не замечая горького разочарования в глазах певицы. А позже, в районе Сухиничей, снова встретила Русланова того бойца, и снова он был ранен, и снова звал: “Мама!”. Лидия Андреевна шептала ему: “Тише, тише, сынок! Вот я спою тебе, и ты снова выздоровеешь!”. Так и вышло. И после в ком только Руслановой не виделся ее пропавший сын! Например, в одном из трех летчиков - они пожаловались ей, что не услышат концерта, потому что улетают на задание. “Летите. А вернетесь, я вам спою”. Она ждала их на аэродроме, стояла, волновалась: “Вдруг не вернутся?”. Вернулись глубокой ночью, и счастливая Русланова пела для них троих.

В мае 42-го Лидия Андреевна приехала во Второй гвардейский корпус. Командовал им герой Советского Союза генерал-лейтенант Владимир Викторович Крюков, еще сЛенинградской высшей кавалеристской школы близкий друг Георгия Константиновича Жукова. Незадолго до войны Крюков перенес страшный удар: во время одной его командировки пошел слух, что он арестован как враг народа (шли массовые аресты среди комсостава), и его жена отравилась уксусной эссенцией. Генерал не думал, что когда-нибудь сможет еще кого-нибудь полюбить, но Русланова, едва вошла (сильная, порывистая, пальто на распашку) его сразила. После концерта Владимир Викторович пригласил артистку пройтись. Вдруг генерал стал к чему-то прислушиваться: “Ребенок плачет. Девочка. Показалось, наверное. Нет, правда плачет!”. Теперь плачь – откуда-то из-за линии фронта - услышала и Лидия Андреевна. А Крюков проджолжил: “У меня дочь в Ташкенте. Совсем маленькая. Так тоскую по ней… И очень волнуюсь – ведь без матери осталась!” Русланова новым взглядом окинула невысокую, нестатную фигуру генерала. Спросила: “Хотите, я выйду за вас замуж?”. “Неужели правда выйдете? – поразился Крюков. – Но если правда, вы никогда об этом не пожалеете!” Догадавшись о романе примадонны, коллеги стали было подпаивать Гаркави, чтоб не мешал. Лидия Андреевна гневно сверкнула глазами: “Не сметь!”. А Михаилу объявила, что подает на развод.

Почему она, женщина глубоко верующая, воспитанная в самых строгих правилах, делала то, о чем, к примеру, ее мать и помыслить не могла – бросала мужей, разводилась? Неужели дело в том, что, став всенародной любимицей, почувствовала себя неподвластной общему для всех Божьему закону? Наверное, дело не в этом. Просто по ее понятиям, при живом первом муже, с которым она была венчана, и который оставил ее соломенной вдовой, остальные ее мужья были не вполне законными, а ее обязательства перед ними – не вполне настоящими. Но вышло так, что с Крюковым Русланова сошлась всерьез, и ее четвертый брак стал самым настоящим и самым счастливым. Как и полагается и полагается хорошей жене до блеска вымывала полы, пекла пироги, стирала белье, то и дело прижимая намыленное мужнино исподнее к груди – такое простое, такое деревенское выражение супружеской любви…

И мачехой Лидия Андреевна стала образцовой. Сразу после свадьбы с Крюковым поехала в Ташкент, забрала маленькую Маргариту, устроила в Москве, а после воспитывала в любви и строгости – в точности так, как написано в педагогических книгах, которых Русланова никогда не читала. Когда Маргоше исполнилось шестнадцать и пришла пора получать паспорт, она попросила записать ее Крюковой-Руслановой…

Когда генерал Крюков со своим гвардейским корпусом, входившим в Первый Белорусский фронт (им командовал маршал Жуков) сражался в Берлине, в городе появилась и Русланова. Рассказывают, как на подъезде к Берлину ее пытались не пустить, но откуда-то вдруг прорвались немцы, и нашим постам стало не до артистов - так Лидия Андреевна проехала буквально сквозь огонь и подоспела к Рейстагу через считанные часы после его покорения. И дала прямо на ступеньках свой самый знаменитый концерт. Она и сама сбилась со счету, сколько раз ей тогда пришлось исполнить одни только “Валенки”. Двоих гармонистов-аккомпаниаторов, которыми обычно обходилась Русланова, оказалось мало – в перерыве на глаза Лидии Андреевны попался дорогой немецкий аккордеон. Кто здесь умеет играть? Нашелся один солдат, выпускник московской консерватории – правда, фортепианного отделения, но и на аккордеоне играть умел. Лидия Андреевна наспех его учила: “Ты, милок, сыпь больше мелких ноток, озоруй, соревнуйся со мной. Да встань с табуретки, разверни плечи, пройдись следом за мной. Или не играл в деревне? Не играл, я так и знала. Так учись!” Это был 1120 и последний фронтовой концерт Руслановой. После него Жуков наградил Лидию Андреевну орденом Отечественной войны 1-й степени. В 1947 году Постановлением Политбюро ЦК ВКПб его как “незаконно присвоенный” у нее отобрали…

ТЮРЬМА

В субботу 18 сентября 1948 года в пять часов утра в собственной квартире арестовали Владимира Викторовича Крюкова – он собирался выйти из дома и поехать во Внуково встречать с гастролей жену. Лидию Андреевну арестовали несколькими минутами раньше, в Казани, когда она входила из гостиницы. Официальной причиной ареста было “грабеж и присвоение трофейного имущества в больших масштабах. А также буржуазное разложение и антисоветская деятельность”. Но состояние Крюковых-Руслановых, при всей его громадности, было все же не большим, чем у Антонины Неждановой, Ирмы Яунзем, Владимира Хенкина, Леонида Утесова, Валерии Барсовой, Исаака Дунаевского… Настоящей причиной ареста была … ревность Сталина к полководческой славе Жукова и, подбираясь к самому маршалу, уничтожал его окружение. Жуков хоть и попал в опалу, но от тюрьмы чудом спасся. Крюкову дали 25 лет исправительных работ (просто повезло, что в тот год Сталин вдруг ненадолго отменил смертную казнь). Руслановой – 10. Оба были отправлены в Тайшет, в Озерлаг.

Лидия Андреевна вошла в барак в обезьяней шубе с манжетами из чернобурки, в сапогах из тончайшего шевро. Села за стол, закрыла руками лицо: “Боже мой, как стыдно! Перед народом стыдно!”

Среди зеков Озерлагеря было много актеров, певцов, музыкантов. У начальства возникла идея собрать их в культбригаду – им выписали максимально возможный паек, окружили относительным комфортом. И… разрешили выступать перед другими осужденными. Концерт как концерт, только вот аплодисменты запрещены. Впрочем, когда пела Русланова, лагерное начальство первое не выдерживало и начинало бить в ладоши, а за ними уж и все остальные. “Концертный зал” организовали в столовой. Жизнь налаживалась… Будь Лидия Андреевна посговорчивее, ее жизнь в заключении была бы сравнительно сносной. Но куда девать “рэчистость”, коли господь ею наделил!

Однажды в барак явился капитан Меркулов и гаркнул:

Русланова! В оскресенье будешь петь в Тайшете!

- Для кого?

- Для участников совещания по особым лагерям. Из самой Москвы кто-то будет!

- Я выступаю только перед заключенными.

- Это приказ начальника лагеря.

- Вот пусть он сам придет и попросит.

Пришел не начальник, а только его заместитель, но упрашивал по-хорошему. Русланова согласилась. Но на том концерте она спела только три песни и, невзирая на крики и аплодисменты золотопогонников, скрылась за кулисы: “Хватит. Больше петь не буду. Надо было слушать меня в Москве”.

По ходатайству капитана Меркулова Лидию Андреевну перевели в печально знаменитый Владимирский централ, заменив 10 лет исправительно-трудовых лагерей на 10 лет тюремного заключения. И уж там-то Русланова хлебнула горя полной ложкой. Достаточно сказать, что она перенесла бесчисленные заключения в ледяной карцер шириной в один метр и длинной в два и 12 воспалений легких.

После смерти Сталина и ареста Берии маршал Жуков быстро вернул себе утраченные позиции и заставил быстро пересмотреть дело Крюкова и Руслановой, хотя после тех показаний, которые под пыткой все-таки дал против него Владимир Викторович, видеться с друзьями больше никогда не пожелал.

5 августа 1953 года 53-летняя Лидия Андреевна появилась в Москве. Идти ей было некуда – ведь вся недвижимость была конфискована. Она отправилась по первому адресу, пришедшему ей на ум – к давнему другу, писателю Виктору Ардову. Открыва дверь, Ардов как ни в чем ни бывало сказал: “А, Лида! Заходи скорей! Есть потрясающий анекдот!” В конце августа вернулся и Владимир Викторович. Супруги вместе с Маргошей поселились в какой-то съемной квартире. О том, чтобы продолжить концертную деятельность. Русланова отказывалась даже говорить. Она была уверена, что простые люди считают ее, бывшую зечку, настоящей антисоветчицей. Но однажды выглянув в окно, увидела Русланова своего мужа – спина согнута, плечи остренькие, какой-то весь забитый, бредет к метро, натыкаясь на прохожих. А ведь он – герой, генерал! Проглотив злые слезы, решила: “Жива не буду. Но станешь ты, Крюков, на машине ездить, на даче жить. Никто тебя больше не толкнет!” Пришлось возвращаться на эстраду.

За два часа до начала концертный зал имени Чайковского был окружен многотысячной толпой. Перед тем, как спеть первую песню, Русланова никак не могла подавить дрожь в губах. Но – обошлось. Возвращение на сцену вышло триумфалным. А скоро у семьи появилась машина и каменный дом в Переделкине – с колоннами, с гаражом, с террасой, выходящей к пруду. Удалось даже вернуть часть конфискованного имущества – во всяком случае картины, 103 из 132.

БАРЫНЯ

Когда Владимир Викторович умер, Русланова целый год не пела. Думала – теперь уже все. Но … снова вышла на сцену. Теперь ее звали Барыней; на эстраде она, как и прежде, была первой и неподражаемой. Говорила Иосифу Кобзону:

- Ну что, Кобзончик, кто у кого в антураже, а?

- Барыня, да вся наша эстрада у вас в антураже!

Приглашений на концерты было много, а на большие праздники – аж по 5 на день. Как всюду успеть, ведь народу-то на улицах - тьма тьмущая, никакой машине не проехать. Пришлось договориться с институтом им. Склифосовского – Русланова выступает перед врачами бесплатно, но за это ей по праздникам предоставляют “скорую помощь” с мигалкой.

Наступает 7 ноября. Русланова выступала на ЗИЛе потом на ткацкой фабрике, что на Варшавском шоссе. Оттуда нужно ехать на второй часовой завод, что в начале Ленинградского проспекта. На Большом Каменном мосту – гулянье. Шофер Витя включает мигалку и – во всю мощь - сирену. Дорого до Моссовета по улице Горького заняла сорок минут. “Опаздываем”, нервничала Русланова. И тут чуть не под колеса “скорой” бросился человек: “Доктор, скорее, женщина рожает, плохо ей!” Тем временем какие-то люди открыли двери, вытащили носилки, погрузили в рафик молодую женщину. “Ребята, никакие мы не врачи, а артисты. Поглядите, ведь это Русланова!” Не слушают! Пытались было поехать побыстрее к какой-нибудь больнице – куда там! За ревом толпы никакой сирены не слышно, “скорая” тащится, как черепаха!

Лидия Андреевна страшно испугалась, ведь откуда ей, приютской, знать, как роды принимают! Помолилась: “Вразуми, Господи, бабу серую!” И сразу успокоилась. Велела аккомпаниатору достать гармонь из футляра и вышла к толпе: “Давай три аккорда погромче и шпарь вступление к “Валенкам!” Но что там три аккорда, когда такой шум! Тут “Русланова” как рявкнет со всей силы: “Вааа-ленки даааа вааа-ленки, эх да не подшиты стареньки!” Толпа зашикала, заулыбалась, и стала стала затихать. Но, как только песня кончилась, заревела громче прежнего, взорвалась аплодисментами, и не успела певица ничего сказать. Тем временем женщина возьми да и роди! Слава Богу, нашелся в толпе один врач, правда – лор, но все же сумел кое-как принять. “Мальчик!”, - услышала Русланова, и тут у нее так сердце от воспоминаний защемило, что уж и сил нет петь. Но, взяла себя в руки, грянула “Очаровательные глазки”. Два куплета спела, дождалась тишины, и руку на гармонь положила. Народ молчит, ждет продолжения. А Барыня во всю свою луженую глотку как закричит: “Люди добрые! Я вам еще много песен спою, но в другой раз. А сейчас не до того - женщина у нас в машине родила. Мальчика! Чтобы его уберечь, в больницу надо! Вы уж расступитесь, будьте добреньки, пропустите нас!” И – случилось чудо! Толпа потеснилась, образовав проход.

Через месяц в одной церкви при закрытых дверях (тогда, в 70-е, за участие в церковной таинстве могло ох как влететь!) крестили младенца – того самого мальчика, родившегося под пение Руслановой. Лидия Андреевна была крестной матерью. В честь нее ребенка назвали Русланом. Барыня держала на руках живое крохотное тельце и думала, что отдала бы весь свой талант, всю свою славу, все свои богатства, даже все свое семейное счастье, чтобы хоть на минуту прикоснутся к собственному сыну. Но жизнь никогда не соглашается даже на самый выгодный обмен! “Видно, теперь уж я его не найду. Что делать, раз так Господь судил”, - вздохнула Русланова.

В сентябре 73 года тяжелая, счастливая, необыкновенная жизнь великой русской певицы оборвалась. На сердце Руслановой нашли следы нескольких инфарктов, что, в общем, неудивительно. Похоронена Лидия Андреевна на Новодевичьем кладбище.

Ирина ЛЫКОВА

Однажды Чехов задумал написать толстенный роман под названием: “О любви”. Долгие месяцы Антон Павлович писал, потом что-то вычеркивал, сокращал. В итоге от романа осталась единственная фраза: “Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы”... В окружении писателя считалось, что этими словами выражена суть отношений самого Чехова с актрисой Ольгой Книппер.

Однажды в один из приездов Чехова в Москву у него заполночь засиделся Иван Алексеевич Бунин. Туберкулез уже “доедал” Антона Павловича, и, по-хорошему, ему давно пора было в постель, но двух великих писателей слишком захватила беседа о том, как трудно найти сюжет. Взялись просматривать газеты. Антон Павлович вдруг захохотал:

— Слушайте! Самарский купец Бабкин завещал все свое состояние на памятник Гегелю.

— Вы шутите?

Ей-богу, нет! Гегелю!

Как же они смеялись! До слез, до спазма в животе. Но тут домой вернулась нарядная, оживленная Ольга Леонардовна (“пахнущая вином и духами”, — запишет Бунин в воспоминаниях). На часах — начало пятого утра. Видно, опять после спектакля ездили с Москвиным и Качаловым (последний, говорили, страстно влюблен в нее) и Москвиным слушать цыган к “Яру”, или бродили по ночному лесу — Ольга Леонардовна была мастерицей на такие выдумки.

— Ну что же ты не спишь, дуся?.. — обратилась она к мужу. — Тебе вредно. А вы тут еще, Букишончик? — это уже Бунину — Ну конечно, он с вами не скучал!

Веселье прошло мгновенно и бесследно. “Мне пора”, — сказал Бунин, холодно поклонился Ольге Леонардовне и вышел вон. Что и говорить, Иван Алексеевич крепко не любил эту женщину! Да и никто в Чеховском окружении ее не любил: ни родственники, ни друзья, ни коллеги, ни читатели.

Ее бьющее через край жизнелюбие по контрасту с болезненностью Антона Павловича находили отталкивающим. Безнравственным считали то, что Книппер бросила мужа одного в Ялте и продолжала жить в Москве, предпочтя благородной роли сиделки куда более приятную — театральной примы, любимицы публики, соблазнительницы мужчин. Кроме того, Книппер считали дурой. Большой популярностью в окололитературных гостиных пользовался, например, такой анекдот из жизни: Чехов, по “приговору” врачей запертый в Ялте, отчаянно скучает, а “эта безмозглая немка” предлагает смягчить тоску, вывесив перед домом намалеванную на театральном заднике “Москву”. “Какого места ты пожелаешь ... чтобы тебе приятно было взглянуть из окна?”, — цитировалось злополучное письмо Ольги Леонардовны. Поговаривали и о том, что она специально окрутила Чехова, чтобы все его пьесы доставались ее любовнику — режиссеру Немировичу-Данченко, и репертуар Московского Художественного театра вовремя пополнялся. Мол, ей наплевать, что Антон Павлович плох и не может уже писать больше, чем по 6-7 строк в день — знай, бомбардирует его письмами: “Ты сел за “Вишневый сад? Так нельзя, дусик, милый, киснуть и квасить пьесу”. А уж когда Чехов умер в Баденвейлере, и жена привезла его тело на родину (избежать задержек удалось лишь благодаря личному знакомству с министром-резидентом России при Баденском дворе, который предоставил для перевозки вагон-холодильник), на Книппер обрушился поток оскорблений: мол, только бесчувственная идиотка могла везти тело великого писателя вместе с устрицами!

Разумеется, никаких устриц в том траурном поезде не было, хотя, действительно, и устрицы, и рыба, и много чего еще перевозилось по Европе именно в таких вагонах-холодильниках. Любая оплошность Ольги Леонардовны, любое ее необдуманное слово всегда бывали кем-нибудь замечены, преувеличены, переиначены, снабжены неким символическим смыслом и беспощадно осуждены.

А вот в кругу театральном Ольгу Леонардовну любили, уважали и жалели. И знали: была бы ее воля, она ни за что не оставила бы Чехова одного умирать в Ялте, потому что боготворила его и считала лучшим человеком на Земле…

ЛУЧШИЕ ЛЮДИ

“Если не уверена, что перед тобой — лучший человек на Земле, замуж не выходи, — убеждал юную Оленьку Книппер Митенька Гончаров году этак в 1888. — А лучше и совсем никогда не выходи, потому что глупо! Куда как лучше пойти на женские курсы, найти работу бухгалтера, или стенографистки… Что? Ты хочешь в артистки? Можно и в артистки, это все равно, главное — работать! Только работа дает человеку сознание: меня так просто из жизни не вычеркнуть! А замужество — что ж! Теперь все прогрессивные люди — за свободную любовь. Все лучше, чем всю жизнь сидеть дома, рядом с глупым мужем, и смотреть на мир его глупыми глазами!” О сцене Оленька действительно мечтала страстно, и всю жизнь просидеть дома вовсе не собиралась. Вот только замуж — и так, чтобы смотреть на мир глазами мужа — она все-таки хотела, причем именно за лучшего человека на Земле. В то время ей казалось, что таковым является сам Митенька Гончаров.

Даром что богат, аристократических кровей и потомок супруги Пушкина, Митенька имел самые демократические и прогрессивные взгляды: круглый год ходил в красной рубашке, водил дружбу с рабочими собственного полотняного завода и, в подражание Рахметову, спал на голых досках. Впрочем, ради прекрасных глаз Оленьки Книппер — лучистых, светящихся ожиданием счастья — он готов был поступиться собственными принципами и, отвергнув идею свободной любви, жениться. Да только Митенькина мать — Ольга Карловна Гончарова — вмешалась вовремя. Она сказала: “Митя, передай Ольге: если она и вправду пойдет на сцену, ей придется порвать с нашим кругом. В любом случае я запрещаю тебе даже заикаться о свадьбе с ней. Во-первых, Ольга лютеранка, а во-вторых, бесприданница”.

Оленька и сама жила когда-то не хуже Митеньки Гончарова: ее отец, обрусевший эльзасский немец, служил управляющим на большом заводе, имел в Москве дом, полный прислуги, роскошный выезд, великосветские знакомства… Был заведен у Книпперов — по тогдашней моде — и домашний любительский театр, которым юная Ольга как-то уж слишком увлеклась. “Маменька, но ведь и вы в юности мечтали об искусстве, и, когда родители не пустили вас в консерваторию, страдали?”, — спрашивала Оленька Анну Ивановну, а та отвечала: “Да, я страдала, и ты страдай. Пусть у тебя на душе будет камень, но честь семьи — превыше всего! И не вздумай проситься на сцену у отца — он не переживет! Ты же знаешь, него слабое сердце”. Страдать жизнерадостная Ольга решительно не умела, и судьба распорядилась так, что и не пришлось. Отец скоропостижно умер, и оказалось, что банковские счета пусты, а долгов — море. Вот тогда-то Анне Ивановне и пришлось, позабыв про честь семьи, заняться-таки музыкой. Много лет она давала уроки пения в музыкальной школе при Филармоническом училище, и даже составила протекцию для Ольги на актерском отделении Филармонического училища.

Ольге повезло: ее зачислили на курс Немировича-Данченко. И к концу выпускного курса Ольга знала: лучший человек на Земле, талантливейший, умнейший, прогрессивнейший — это ее учитель, Владимир Иванович. И, конечно, она с радостью пойдет в театр, который Немирович-Данченко намерен открыть совместно с актером-любителем Станиславским. Будь ее воля, она вообще никогда не расставалась бы с Владимиром Ивановичем. Но, увы! Он был женат… Что, впрочем, не помешало великому режиссеру увлечься очаровательной Ольгой Книппер, жизнерадостной молодой женщиной с прекрасными манерами, безупречным вкусом и — главное! — настоящим актерским дарованием. К слову, театральный фольклор приписывает Владимиру Ивановичу чрезвычайную любвеобильность, особенно в отношении актрис Московского Художественного театра, за что ему, говорят, не единожды пенял идеалист Станиславский, мечтавший видеть их театр исключительно храмом высокого искусства.

14 июня 1898 года в подмосковном Пушкино (неподалеку от Любимовки — имения Станиславского) был назначен первый сбор труппы. Ольга Книппер — среди первых актеров, принятых в МХТ. Ей положили жалование 60 рублей — для вчерашней студентки неплохо. И вот в обыкновенном сарае на берегу Клязьмы начались изнурительные репетиции “Царя Федора Иоанновича”. Константин Сергеевич то и дело кричит кому-то: “Не верю! Назад! Снова!”. А по вечерам актеры по очереди дежурили “по хозяйству”: на снятых для них дачах прислуги не было. И готовили, и на стол накрывали, и убирали — все сами. Да и выглядели МХТовцы совсем не так, как в те времена имели обыкновение выглядеть актеры. Во всяком случае, когда Московский Художественный впервые приехал на гастроли в Санкт-Петербург, встречающие даже не узнали их на вокзале: закрытые строгие платья, простые длинные юбки с белыми английскими блузками, как у курсисток… Никаких перьев, кружев, турнюров…

К счастью, Ольга имела уникальный дар: и в самом простом платье выглядеть элегантно и аристократично. В театре ее прозвали “наша Герцогиня”, и сама Ламанова — лучшая из московских портних — не считала зазорным обшивать ее в долг. В искусстве одеваться и держаться с Книппер могла поспорить лишь Мария Андреева — ее вечная соперница. Дело в том, что в Московском Художественном было две “примы” — по числу содеректоров. Один — Савва Морозов — поддерживал свою возлюбленную, Андрееву. Другой — Немирович-Данченко, соответственно, Книппер. Если главная роль доставалась последней, Савва Тимофеевич, крупнейший пайщик театра, наказывал МХТ рублем. И все же Немирович же стоял на своем: “Андреева — актриса полезная. А Книппер — до зарезу неободимая”. В какой-то момент содеректора даже перестали здороваться! А “примы” считали нужным делать вид, что между ними — мир и согласие. Старожилы МХАТа вспоминают, как однажды на какой-то артистической вечеринке Андреева и Книппер затеяли шутливые фанты: разыгрывалось, кто из знаменитых литераторов кому из актрис достанется. Поразительно, но Андреева вытянула бумажку с именем Горького (через несколько лет Мария Федоровна действительно стала его возлюбленной), а Книппер — Чехова!

А вскоре Чехов и Книппер познакомились: он специально приехал из Ялты, чтобы посмотреть репетицию “Чайки”. Тот, чьими рассказами вот уже лет десять зачитывалась образованная Россия, оказался обаятельным, ироничным совсем еще не старым мужчиной со спокойными и умными глазами, стройным и бодрым. О том, что он тяжело болен, почти нельзя было догадаться. Разве сто сутулится чуть чуть, а у губ — глубокие складки, какие бывают у людей, много страдающих. Ольгу Чехов сразил: вот он, лучший человек на Земле, и с ним она обязательно станет счастливой! В памяти всплыли обрывочные сведения, которые в разное время долетали до Книппер: земский врач, лечащий бесплатно тех, кто не может заплатить, строящий больницы и школы, а гениальную литературу создающий как будто бы между делом… Ему под сорок, женат никогда не был и, кажется, одинок...

ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК С ХОЛОДНЫМ СЕРДЦЕМ

А ведь женщины были от него без ума. Брали его приступом. Соблазняли. Интриговали. Заманивали в сети. Пускали под откос собственную жизнь. Безумствовали. Распускали небылицы. Падали на колени и заламывали руки. Устраивали беспощадную охоту. Но никакие бури, бушующие в женских сердцах, в его собственном сердце отклика почти не находили. “Он лишен способности страстно, самозабвенно любить, — рассказывала одна из возлюбленных Антона Павловича. — Видно, его маленьким слишком мало ласкали”. Он сам признавал: “Мое сердце всегда молчит”. С женщинами он всегда был немножко Тригориным из “Чайки”. Кстати, Нину Заречную он “списал” с очередной своей возлюбленной — Лики Мизиновой, литераторши и художницы. Их переписка весьма многое проясняет в характере Антона Павловича. “Не могу без тебя жить”, — пишет ему Лика. Чехов отвечает: “Что за мерлихлюндия?”. Мизинова: “Скоро ли ваша свадьба с Лидией Борисовной? Позовите тогда меня, чтобы я могла ее расстроить, устроивши скандал в церкви”. Чехов: “Нет, милая Лика, нет! Без вашего позволения я не женюсь и, прежде чем жениться, я еще покажу Вам кузькуну мать, извините за выражение. Вот приезжайте-ка в Ялту”. Она грозила: “Я накину аркан вам на шею и натяну”. Она страдала, а он отшучивался: “В жизни у меня крупная новость, событие… Женюсь? Угадайте: женюсь? Если да, то на ком? Нет, я не женюсь, а продаю свои произведения”. Или вот еще. Чехов: “Вы выудили из словаря иностранных слов слово “эгоизм” и угощаете меня им в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку”. Романов Антон Павлович пережил немыслимо много, и каждый раз не он бы инициатором, и каждый раз ему скоро становилось скучно, и каждый раз, не успев даже как следует очароваться, он горько разочаровывался.

И все же время от времени Чехов подумывал о женитьбе. И даже объявлял знакомым о близкой свадьбе. Но только было у него одно непременное условие, сформулированное в письме к одному приятелю: “Если вы хотите, женюсь, но все должно быть, как было до этого. То есть она должна жить в Москве, а я в деревне. Я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается каждый день от утра до утра, я не выдержу … Дайте мне такую жену, которая, как луна, будет являться на моем небе не каждый день”. И стоило Чехову более или менее определенно высказать свои требование, как очередная свадьба расстраивалась.

Весной 1901 года Чехов сказал Бунину: “Знаете, я женюсь. На Ольге Книппер”. “И сразу стал шутить, что лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее, и ребенок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой…”, — вспоминает Иван Алексеевич. Он не отнесся ко всему этому серьезно: Чехов уже много раз делал подобные заявления, но ничем это не кончалось…

ЖЕНЩИНА, КОТОРУЮ КОНЕМ НЕ ОБЪЕХАТЬ

“Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата! — говорила Мария Павловна Чехова. — Тебя конем трудно было объехать!” И правда, с Ольгой у Чехова с самого начала вышло не совсем так, как с другими. Она не была ни особенной красавицей, ни большим философом. Она даже не была молода: шутка ли! Двадцать девять лет. Но ее энергия, жизнелюбие, веселость, словно вливали в него, слабнущего и больного, новые силы. В ней было очень много того, что сегодня называется “сексапильностью”, а в начале ХХ века звалось “очарованием зрелой женщины”. Не даром она никогда не играла девушек, а всегда женщин, пусть даже старше себя. “Всегда не весна, а лето, всегда зрелость, полнота, женское, а не девичье “смятение чувств”, — писали про нее. И эта ее “зрелось” пробудила в Чехове настоящую страсть. “Целую тебя в спинку, в шейку!”, “Переворачиваю и подбрасываю”. “Сжимаю в объятьях так, чтоб захрустели все твои косточки” — таких слов, как Ольге, он никому никогда не писал и, похоже, не говорил.

Привлекательной чертой казалась Чехову и привязанность Книппер к Москве, к Художественному театру. И с ней “счастье с утра до утра” Антону Павловичу не грозило. Но, пожалуй, главное, что его привлекло в Ольге — она была актриса. Именно такая, какая нужна была, чтобы играть в его пьесах, так не похожих ни на какие другие пьесы в мире.

Пьесы Чехова и до МХТ шли на театральных сценах — с огромным неуспехом. “Иванов” провалился в Малом театре в Москве, премьера “Чайки” в Санкт-Петербурге закончилась скандалом… Ее устроили в бенефис комической актрисы Елизаветы Левкеевой (она сыграла Аркадину), и публика, ожидавшая комедии, была разочарована и стала топать и орать: “Прекратите этот бред!”. Чехов скрылся из зала, его до утра не могли найти, а когда нашли, пришлось везти в больницу: у Антона Павловича открылось страшное кровохарканье.

К счастью, Станиславский уговорил Чехова сделать еще одну попытку. И вот премьера. Касса доложила: сбор — жалкие 600 рублей — видно, Петербургский провал отбил желание смотреть “Чайку” и у москвичей. Премьера шла в абсолютной тишине — и пьеса, и исполнение, и декорации привели публику в недоумение. А когда последний акт был сыгран и занавес опустился, полупустой зал взорвался аплодисментами. Кое-кто из зрителей даже вскакивал на стулья, чтобы получше рассмотреть мало кому известную актрису Ольгу Книппер, так проникновенно, так блестяще сыгравшую роль, которую незадолго до этого провалила знаменитая Левкеева. Увидев Ольгу Леонардовну в “Чайке”, Чехов принялся ухаживать…

“Здравствуй, последняя страница моей жизни, великая артистка земли русской”, — написал Чехов Ольге из Ялты. Так начался их “роман по переписке”, длившийся много лет и плавно переросший в “супружество в письмах”. Немирович, которому Чехов написал письмо с объяснениями, как благородный человек, препятствий чинить не стал, и пожелал молодым счастья. Тем более, что театра Ольга, кажется, бросать не собиралась.

Все попытки Ольги перебраться в Ялту на сколько-нибудь значительный срок мягко, но решительно отклонялись Чеховым. Впрочем, он объяснял это скорее интересами театра, чем собственной боязнью “счастья от утра до утра”. И писал Ольге: “Если теперь мы не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству”.

Свадьба была тайной — это было условие Чехова: “Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться”. И даже родному брату, случайно встреченному на улице за час до женитьбы, Антон Павлович ничего не сказал, а сестре пост-фактум написал: “Я женился. Сей мой поступок нисколько не изменит моей жизни. Мать, наверное, говорит уже Бог знает что, но скажи ей, что перемен не будет решительно никаких, все останется по-старому”.

Иногда Ольга бунтовала. В письмах, разумеется: “Получается чепуха из нашей жизни”! Антон Павлович писал: “Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т.е. когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обиженным или обделенным, — напротив, мне кажется, что все идет хорошо”. А она все не могла поверить в то, что он говорит совершенно искренне: “Я ужасная свинья перед тобой. Какая я тебе жена? Я очень легкомысленно поступила по отношению к тебе, к такому человеку, как ты. Раз я на сцене, я должна была остаться одинокой и не мучить никого”. А Чехов отшучивался в своей манере: “Значит, ты меня уже бросила? Уже не любишь? Если так, то напиши, и я вышлю тебе твои сорочки которые лежат у меня в шкафу, а ты вышли мне калоши мои глубокие. Если же не разлюбила, то пусть все остается по-старому”.

При этом оба супруга страстно хотели детей. Первая беременность Ольги Леонардовны в 1901 году закончилась выкидышем. “Дуся моя, замухрышка, собака, дети у тебя будут непременно, так говорят доктора. — Пишет ей Чехов. — У тебя все в целости и исправности, будь покойна, только недостает у тебя мужа, который жил бы с тобою круглый год. Но я так и быть уж, соберусь как-нибудь и поживу с тобой годик неразлучно и безвыездно”. И вот весной 1902 года Ольга Леонардовна снова поняла, что беременна. Она очень береглась, просилась у Немировича уйти из театра (“О, только на время!”), но он уговорил ее съездить напоследок на гастроли в Санкт-Петербург. Люк во время спектакля на сцене почему-то оказался открытым… После перенесенной операции детей у Книппер быть не могло. “Скоро получишь осрамившуюся жену. Оскандалилась”, — пишет Ольга Леонардовна Чехову.

К счастью, “сломать” Ольгу Леонардовну было трудно, и она, смирившись с бездетностью, очень скоро снова стала ждать счастья. И, кажется, оно было очень близко: любимый муж, раньше ненадолго навещавший Ольгу в Москве (преимущественно, в дни премьер во МХТе), согласился пожить там несколько месяцев. Была приготовлена квартира, светлая, теплая и сухая, с хорошей печкой и уютным круглым слотом. Да только, чуть ли не в день приезда, Антон Павлович сильно простудился в сандуновских банях: одеваясь, в предбаннике увидел одного знакомого — навязчивого, болтливого, глупого, и сбежал от него на улицу, даже как следует не обсохнув.

В результате туберкулез так обострился, что врачи велели срочно ехать на курорт для легочных больных, в городок Баденвейлер на юге Германии. Ольга Леонардовна, наконец-то сумела взять отпуск в театре… Она, наконец, воссоединилась с мужем, но счастье опять обмануло ее: Антон Павлович был очень плох. Страшно похудевший, с узким бескровным лицом и страшными, мертвенными руками, он целыми днями лежал на диване, обложенный подушками и закутанный в шерстяной плед. В ночь с первого на второе июля (по новому стилю — с четырнадцатого на пятнадцатое 1904 года) Чехов попросил позвать доктора, сказал: “Ich sterbe” (“Я умираю” — нем.). Доктор осмотрел больного и велел … выпить шампанского. Антон Павлович взял бокал, а Ольга Леонардовна смотрела на него и улыбалась: она вспоминала, как перед свадьбой Чехов “ужасно боялся шампанского”. Даже в эту ночь она не верила, что ее муж вот так возьмет и умрет. Ольга Леонардовна слишком любила жизнь, слишком ждала и верила в скорое счастье… Она не заметила, когда Чехов перестал дышать, потому что прогоняла непонятно откуда появившуюся в комнате огромную черную бабочку, обжигающую крылья о раскаленное стекло электрической лампочки…

СЕДАЯ КРАСАВИЦА

Ольга Леонардовна исчезла из театра на несколько месяцев, жила затворницей, писала письма своему мертвому мужу... А потом ее жизнелюбивая натура стала понемногу брать свое. После того, как Книппер — по-прежнему изящная, нарядная, с живыми лукавыми глазами, в первый раз появилась на репетиции, давний друг и партнер Василий Иванович Качалов послал ей гигантский букет с веселой записочкой, в которой признавался в любви и просил руки (в шутку? Всерьез?). Впрочем, замуж Ольга Леонардовна предпочла считать это шуткой — точно так же, как и в десятках других случаев, когда ее потом звали замуж. Я никого не могу представить себе на месте Антона”, — объясняла она.

Она старела, но ей удивительно шла ее серебристая седина. Глаза же оставались молодыми и задорными, походка — легкой, талия — тонкой, платья (по-прежнему “от Ламановой”) — элегантными, пальцы, державшие то веер, то папироску — унизанными перстнями с сапфирами и бриллиантами. Вадим Шверубович, сын Качалова, вспоминает, как во время скитаний “качаловской труппы”, покинувшей Россию после революции, Ольга Леонардовна сидела в грязно и тесной теплушке на своем чемодане, поставив второй на попа — на манер стола. “На нем была постелена белая кружевная салфетка, на ней стоял стеклянный пестрый подсвечник с огарком свечи, лежала книга в парчовом футляре, ножик слоновой кости торчал из книги. Ноги Ольги Л. были закутаны в одеяло из лисьих шкур. Сама она была в пальто, на голову был накинут белоснежный оренбургский платок. Она спокойно полировала ногти замшей и напевала: “Уж вечер, облаков померкнули края”. Кругом грязь, кровь, вши, ревет норд-ост, орут беженцы, где-то стрельба, а она”...

Вернувшись в Москву, Ольга Леонардовна скоро обнаружила, что для социалистического театра не годится: рожденная для драматургии Чехова, Шекспира, Гамсуна, она совсем не умела играть простых женщин. Пришлось уйти из театра, потому что ее репертуар был уже никому не нужен. Впрочем, в 1940 году Немирович-Данченко возобновил “Трех сестер” и даже позвал на премьеру пригласил свою бывшую “приму”. Машу теперь играла Алла Константиновна Тарасова, и играла замечательно! Книппер аплодировала ей горячее всех, а в антракте стояла, прислонившись лбом к знакомой стене, и плакала: “Все прошло, все прошло…”. Это был первый и последний раз, когда ее — такую лучезарную, такую жизнерадостную, видели в унынии и тоске.

Книппер и шестидесятилетняя кружила головы. И свой последний страстный роман вдова великого писателя пережила именно в этом возрасте. Причем ее возлюбленный был младше ее на … 30 лет! Литератор Николай Дмитриевич Волков был известен как автор театральных инсценировок (в том числе, знаменитой “Анны Карениной” во МХАТе). Однажды он бесследно исчез из Москвы, тайно поселившись в Гурзуфе, на той самой маленькой даче, которую завещал своей жене Чехов. К несчастью, тайное скоро стало явным. И жена Николая Дмитриевича, эстрадная певица Казароза, от ревности и тоски покончила жизнь самоубийством.

С тех пор роман Книппер и Волкова был обречен, и вскоре они действительно расстались. Но это уже ничего не изменило: имя Книппер снова склонялось на каждом углу, и снова обвинениям не было конца...

О МНОГОЛИКОСТИ СЧАСТЬЯ

Если Ольга Леонардовна и позволяла себе иногда пожаловаться, то только Качалову, с которым в конце концов стала почти неразлучна. Это трудно назвать романом: все-таки оба были сильно пожилыми людьми. Это была невероятно нежная, трепетная дружба. Качалов, сняв пенсне и прикрыв глаза рукой, читал ей стихи. Дарил цветы. Водил ее, с некоторых пор полуслепую, на прогулки. Она рассказывала, как больно ее ранят обвинения в том, что она была Антону Павловичу плохой женой. Василий Иванович утешал: “Олюшка, как ты можешь расстраиваться из-за этих людей, неумных и несправедливых? Они говорят, что писателю нужна такая же жена, как и обыкновенным людям: чтоб смотрела за прислугой и разливала чай из самовара. Но Чехову недаром полюбил тебя, увидев на сцене. Он полюбил Актрису! До встречи с тобой Антон Павлович был одинок и холоден душой. Ты заставила его испытать страстную любовь, к тому же взаимную. Это ли не настоящее счастье? Вот у Толстого: “Все счастливые семьи похожи друг на друга”. Ошибся Лев Николаевич! Счастье многолико”.

Ольга Леонардовна слушала и соглашалась. Ведь взять хотя бы ее саму: пережив две великих любви — к Чехову и к театру, лишившись и того, и другого, она, ослепшая, больная, по-прежнему чувствует себя счастливицей. В конце концов, когда умер Антон Павлович, на Земле не осталось человека, лучше Качалова, а он уже много лет преданно и верно любит ее — разве этого не достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой?

Впрочем, Ольга Леонардовна и Качалова пережила на долгих восемь лет. В 91 год она уже почти не вставала с постели, что-либо разглядеть могла лишь с помощью огромной лупы, ей трудно было дышать, она была одинока, но выглядела по-прежнему нарядно и изысканно. Как ей это удавалось? Загадка! Впрочем, ей по-прежнему было ради кого наряжаться: Ольгу Леонардовну не забывали. На стареньком пианино для нее играл то Святослав Рихтер, то Лев Книппер — племянник, пианист и композитор (прославившийся песней “Полюшко-поле” — частью одной из его симфоний). До последнего дня гостей Ольга леонардовна встречала бодрым и жизнерадостным: “Это кто же пришел? И прекрасно, очень рада!”

Ирина ЛЫКОВА

— На Северный полюс? Рина, ты меня разыгрываешь! — не поверил муж.

— Какое там разыгрываю! Нет, Котэ, я действительно лечу. Через три дня!

— Но ведь ты только сегодня вернулась с гастролей. Я не видел тебя месяц! Какой еще Северный полюс?!! — с пол оборота заводится темпераментный Котэ.

— Прости меня, мой ангел! Что тут поделаешь? Полярники с дрейфующей льдины прислали запрос на артистов.

— Так… И что, кроме тебя желающих отправиться на Северный полюс не нашлось?

— Ну почему… Нас летит тринадцать человек: конферансье Борис Брунов, пара акробатов, арфистка Вера Дулова…

Рина вдруг осеклась и посмотрела на Котэ. Их глаза встретились, и ссора умерла, так и не родившись — супруги бешено захохотали. Просто обоим вообразилась одна и та же картина: на дрейфующей льдине, среди торосов — арфа, и Вера Дулова перебирает струны, осененная северным сиянием. Рине Зеленой и Константину Топуридзе часто приходили на ум одинаковые мысли, и всегда веселые…

ЦВЕТ СЛОВЕСТНОСТИ

В реальности вышло еще смешнее. Вера Дулова ладно: надела унты, доху, меховой бушлат, и отыграла на своей арфе, что положено — разве что руки заиндевели. Рина Зеленая с ее разговорным жанром и подавно легко отделалась — только немного испугалась, когда из-за торосов показались белые медведи, но их быстро отогнали выстрелами. А вот акробатам пришлось действительно несладко: поди-ка, полетай под бирюзовым полярным небом в одних шелковых трико! Да еще непривыкшие к такому зрелищу лайки отчаянно брешут и норовят ухватить за пятку.

Вернувшись, Рина соорудила из всего этого прелестный рассказ и потчевала им слушателей на всевозможных дружеских застольях. Ведь она была необыкновенной мастерицей рассказывать! Директора Творческих Домов наперебой зазывали ее к себе. Однажды, когда Рине было едва за тридцать, директор Дома актеров ВТО Эскин до слез насмешил ее, заведя такую речь: мол, ВТО для нее — второй дом, и, когда она умрет, лучшего места для панихиды не придумать. Зеленая много раз рассказывала это, как анекдот, пока среди слушателей случайно не оказался директор ЦДРИ (Дом работников искусств) Филиппов и не принялся возмущаться: “Какая бестактность! Что этот Эскин себе позволяет! Разумеется, ты будешь лежать только здесь, в ЦДРИ!”.

Зиновий Гердт, близко друживший с Риной, вспоминал случай на 60-летии Твардовского. Поэт пребывал в тоске — его только-только уволили из главных редакторов журнала “Новый мир” — и праздник получился невеселым. Тут на дачу ворвалась Рина Зеленая — сказала, что ищет Гердта. Незваную гостью усадили за стол, налили водочки. Тут Рина принялась теребить друга Зиновия: “Хочу выступить!”. Гердт в ответ: “Вы что, идиотка? Здесь цвет российской словесности, как же вы можете со своими штучками?”. Но Зеленая настаивала, и Гердт сдался: “Перед вами хочет выступить…” А Рина уже перебивает: “Вы что, идиот? Здесь собрался цвет российской словесности, как же я могу со своими шуточками”... Естественно, ее стали просить, и Рина прочла кое-что — Твардовский от смеха катался по дивану! А потом сказал Гердту: “Зяма! Тронут, что вы позаботились обо мне, и в печальную минуту привезли Рину”...

Ее шуточки мигом разлетались по Москве. К примеру: “Что вы все хлопаете меня по коленке? Не выношу, когда вмешиваются не в свое тело!”. Или: “Обратите внимание! Здесь валяется Рина Зеленая. Она упала” (это было сказано прохожему из колючих и цепких кустов, откуда Рина минуты две не могла выбраться).

Но была одна тема, шутить на которую при Зеленой было рискованно: это была ее внешность. Щуплая, с неправильным и тяжелым лицом, она стерпела, когда про нее сказали: похожа на мальчика, который похож на девочку. Стерпела и “артистку с малыми формами”. А вот на художника Бориса Ефимова, нарисовавшего на нее шарж, обиделась смертельно, и долгие годы отметала все его попытки объясниться. Нет, она не тяготилась собственной невзрачностью. И даже отваживалась брать с собой на романтические свидания свою ближайшую подругу — ослепительнейшую из московских красавиц Ирину Щеголеву (впрочем, велев не красить губ а нос натереть докрасна). Но все же втайне, пожалуй, сожалела, что не родилась красивой...

При этом Рину — к ее великому изумлению — вечно путали с актрисой МХТ Ольгой Пыжовой — тоже славившейся остроумием, но при этом еще и эффектной, фигуристой (Зеленой приходилось строго предупреждать незнакомых людей: “Имейте в виду: я — не Пыжова!”). Просто артистизм, бойкий язычок и независимый нрав превращали Рину в красавицу, не хуже многих. И так было с ранней ее юности.

КАК ЕКАТЕРИНУ УРЕЗАЛИ ДО РИНЫ

“Исчезни, не всякая пустота прозрачна!”, — отбривала любого недруга пигалица-гимназистка с тощими косицами и смешной фамилией Зеленая. В классе ее побаивались и считали злючкой. Она и благодарила не без насмешки: “Тронута, двинута, перевернута, опрокинута”. Даже учителя предпочитали не связываться с язвительной Катей! К примеру, презирала Зеленая занятия рукоделием, и ей позволялось читать девочкам вслух, пока те шили. “Я никогда не прикасалась к наперстку”, — гордилась Екатерина. Между прочим, одевалась она хуже всех, но даже это считалось проявлением гордого высокомерия.

На самом деле причина была в отце Кати — он был до неприличия скуп. Имея хорошее чиновничье жалованье и счет в банке, не гнушался ходить с кухаркой на базар, чтобы купить подешевле. На хозяйство оставлял какие-то невозможные крохи. Деньги на одежду для четверых детей выдавал раз в год, и ничто не могло заставить его раскошелиться во второй раз, хоть бы вся гардеробная сгорела вместе с домом! Мать, выданная замуж шестнадцатилетней и против воли, вела с отцом затяжную домашнюю войну, и главным ее оружием была безрассудная расточительность. Надежда Федоровна могла, например, отдать старьевщику за бесценок совершенно новые детские пальто, и на вырученное купить красок и холстов (не важно, что детям пришлось потом целый год ходить в обносках!). Однажды, когда к ним во двор забрел продавец сладостей со стеклянной витринкой на плече, она купила и своим, и соседским ребятишкам по пирожному — потом выяснилось, что взяла в долг, а чтоб расплатиться, продала материю, купленную мужем на новый мундир. В тот вечер в доме Зеленых разразился один из самых страшных скандалов. А вскоре мать исчезла из дому, и целый месяц посылала домой, в Москву письма с петербургским штемпелем, а отец в ответ отправлял ей деньги и угрожающие телеграммы. Кончилось тем, что Надежда Федоровна вернулась в семью посвежевшая и похорошевшая. И жизнь потекла по-прежнему, вплоть до самой революции.

Отец сориентировался быстро, и в 1918 году уже заведовал организацией вещевых складов у большевиков. Из Москвы его перевели на Украину, и однажды Надежда Федоровна получила от него письмо: отец звал их к себе в Одессу. Старшие дети — сын и дочь — остались в Москве, остальные стали собираться. Взяли много вещей, даже граммофон с любимыми пластинками: песни Вяльцевой, анекдоты Бим-Бома. Не взяли только теплых вещей, потому что ехали на юг. В дороге Катя простудилась, и в Одессу приехала в тифу. А по приезде оказалось, что их никто не ждет — отец завел себе новую жену. Ехать назад не на что, снимать жилье, покупать еду и дрова — тоже. Было с чего прийти в отчаяние! Но Кате отчаяние не по характеру, и она — единственная из всех — сохранила оптимизм. И, едва оклемавшись, стала искать возможность заработать.

И вот она — с еще не отросшим после болезни бобриком — идет по улице и видит объявление о наборе в театральную школу. Изумляется: разве актеров учат?! Но, за неимением других идей, как прокормиться, решила податься туда. И дело пошло! Однажды на афише не уместилось ее полное имя: “Екатерина Зеленая”. Пришлось сократить до “Рины”. В этом новом имени было что-то необычное, праздничное, и даже балаганное! Зеленой это подходило. Она не стремилась играть на сцене Ибсена или Чехова — зато пела, танцевала и пародировала, переодеваясь по пять раз за вечер — то в сарафан на кринолине, то в черные бархатные трусики со страусиными перьями — к пародийному костюму “стриптизерши” прилагался еще и надувной бюст.

Вскоре Рина почувствовала в себе достаточно сил, чтобы ехать покорять Москву. Старшая сестра, все это время остававшаяся в их квартире, приняла Рину довольно сухо, и та предпочла снять шестиметровую комнату у соседей — там помещалась лишь железная кровать и сундук. При этом девушка выписала из Одессы мать и младшую сестру, а те позвали с собой двоих одесских соседей — как все разместились на 6 метрах, и сами не поняли! Кстати, когда отец состарился, он со своей второй женой тоже перебрался в Москву на попечение Рины. Заботилась она и о дочерях старшего брата, погибшего на войне, и даже о детях той самой старшей сестры, что когда-то не пустила ее на порог родного дома.

…Двадцатые годы, НЭП, жизнь в Москве сумасшедшая! Рина то принесет домой в качестве гонорара полбуханки черного хлеба, а то какую-нибудь стерлядь в белом вине под соусом кумберленд. Денежных гонораров в кабаре “Нерыдай”, где Зеленая работала по ночам, не платили. Конферансье объявлял ее выступление так: “Актриса речи, рассказчица, мимистка, танцовщица с иронически лукавой улыбкой и мгновенной реакцией на окружающее. Если вы скажете мне, что это Рина Зеленая, я не буду возражать!”.

ПОКОРМИТЕ ЗЕЛЕНУЮ!

А потом в ее жизни случилось кино. Сначала — “Путевка в жизнь”, следом — “Подкидыш”. Сценарий последнего сочиняла сама Зеленая вместе с Агнией Барто. Кстати, это у Барто была тараторка-домработница, с которой Рина скопировала свою героиню (“Хорошенькое дело! Хватились — пианины нету!”, — цитировала вся страна). С тех пор дамы в парикмахерских стали просить подстричь их “Под Зеленую” — это ли не высшее доказательство популярности?

Но даже после такого успеха ее поразительно мало приглашали в кино. Рина все мечтала сняться с Любовью Орловой, просила Александрова, а тот отговаривался: я-то, мол, с удовольствием, да в сценарии подходящих женских ролей нет. “Тогда дайте мужскую!”, — требовала Зеленая. “Мне говорили “Рина, Рина”, а снимали других, — вспоминала она. — Наверное, надо было выйти замуж за кинорежиссера, но мне это не приходило в голову. Да и им, наверное. Никита Михалков перед Домом кино однажды упал на колени: “Рина, ты моя любимая актриса”. Я сказала: “Так дай мне роль, какую-нибудь самую плохую”. Но он только поклялся в вечной любви, поцеловал. И так всю жизнь. А я страдала, как голодный человек”.

Настоящий успех ей принесло радио: “передача о маленьких для больших”. Все началось с необходимости заполнить паузу в концерте — Рина не придумала ничего лучше, чем прочесть детским голосом Мойдодыра. Это имело успех, и родился жанр “детских хохм”. За материалом Рина вечно “охотилась”, подкрадываясь к знакомым и незнакомым детям и вслушиваясь в их лепет. Например, ребенок видит двух новорожденных близнецов в коляске и спрашивает: “Зачем их положили вместе? Они же мешают друг другу плакать!”. Или родители обсуждают, какой подарок отправить папанинцам — ребенок предлагает: “Меня”. Ничего особенного, но в исполнении Зеленой звучало здорово!

Однажды у Рины появился свой автор, да еще какой! В тот день она сражалась на корте (вопреки моде тех лет Зеленая была страстной спортсменкой: теннис, гребля в четверке, гимнастика, коньки, биллиард в компании с Маяковским — ее считали чудачкой!). Второй сет, и без того складывавшийся не в ее пользу, прервал нескладный, длинный молодой человек и, заикаясь, предложил почитать со сцены его стихи. “Ждите, когда я проиграю!”, — рассердилась Зеленая. Он дождался и всучил-таки ей коленкоровую тетрадку. Первое стихотворение начиналось так: “Дело было вечером, делать было нечего”. Рина вспоминала: “На следующий день он позвонил, мы встретились и подружились. Михалков ходил на концерты, репетиции, слушал свои стихи. Отчасти восторгался мною. А друзья шептали: “Опять твой длинный сидит в зале”. Если не было репетиции, мы ездили в пустых трамваях — мой любимый транспорт. Ходили по выставкам или просто помирали от смеха, рассказывая друг другу разные истории. А вечером после спектакля шли в “Жургаз”, где Михалков съедал 6 отбивных — платила я, ведь я получала зарплату, а он еще нет. Мне казалось, что он всегда был голодный”. Когда он женился на Кончаловской, Рина какое-то время снимала им комнату. Потом на свою голову познакомила Михалкова с Игорем Ильинским — и лишилась автора! (Для Ильинского Михалков писал много лет).

Она была слишком отзывчивой и слишком непрактичной. И вечно удивлялась, откуда у коллег берутся деньги. У нее самой карман всегда был пуст — гонорары мгновенно спускались на родных, друзей, на светскую жизнь. Как люди шьют, укладывают чемоданы, готовят еду — все это было Рине неведомо. Она без конца меняла квартиры — лишь бы не затевать ремонт. Если чувствовала голод, жалобно сообщала домашним: “Меня пора кормить”. Когда моталась по фронтам с концертной бригадой, пуговицы ей пришивали бойцы. “Мне жалко себя, что никто никогда не узнает, какой у меня прекрасный вкус, — жаловалась Зеленая. — Мне достается всегда только то, что кому-то мало или велико. Мое первое пальто в 22 году, правда, было сшито на меня. Из серого солдатского одеяла!” Когда из Америки русским актерам в подарок прислали обувь, Зеленая выхватила из кучи красивый ботинок, померила — как раз! Нашла второй, а дома обнаружила, что оба ботинка на одну ногу. Так и ходила. Ведь не в ботинках счастье! Зато жили весело: “У нас у всех были свои дурацкие игры друг с другом. Актер Хенкин, тявкнув, как щенок, хватал актрис за ноги. Шутка. Хенкин клялся мне в любви, а я просила его дать расписку не кусаться. От этого некоторые падали в обморок. С Утесовым, где бы ни встретились, я гладила его по голове, как укротитель и говорила: “Цезарь, успокойся, ты молодец, Цезарь”. А Утесов брал в рот чуть ли не всю мою руку и урчал, очень довольный. И только после этого мы здоровались”.

На именины Рины вечно устраивался костюмированный бал. То “русский” — женщины в сарафанах, мужчины в красных рубахах, в программе цыган с медведем на цепи, скоморох, медовуха, катание с гор и даже дыба. В другой раз “римский бал”: в квартире водрузили шесть колонн, стены разрисовали матронами с амфорами, на дверь ванной повесили табличку “Термы”, сами увенчали головы лавром и под управлением дирижера — Ириклия Андронникова — хором пели гекзаметры, сочиненные Михалковым. Эти хохмы часто придумывала не Рина, и не кто-то из ее коллег-актеров, а муж — Константин Тихонович Топуридзе, человек отнюдь не легкомысленной профессии — архитектор. Остается только удивляться, как у него хватало на это времени!

Он был главным архитектором Ленинского района Москвы (а это в те времена значило: от Кремля до Внуково!), и иной раз Рине приходилось записываться к нему на прием, чтобы обсудить семейные вопросы. Кроме того, Топуридзе был заместителем академика Павлова по охране исторических памятников — это благодаря Котэ, к примеру, сохранились Новодевичьи пруды, которые при Брежневе хотели уничтожить Он работал всегда и везде. “Говоришь ему что-то на улице, а его нет рядом, — удивлялась Рина. — Значит, что-то увидел в арке ворот и ушел смотреть боковой фасад. Он видит дома насквозь. Если идем через площадь, он ее проектирует в уме заново”.

По выходным, когда Котэ работал дома, его светская жена превращалась в этакую Душечку — пробиралась тихонечко в кабинет и смотрела, не отрываясь, как муж сидит за чертежами. И сердцем угадывала его малейшие желания прежде, чем он сам их осознавал, будь то стакан чаю или новый карандаш. Рина гордилась его умом и талантом больше, чем собственной популярность. Хвасталась: “Мне никогда не нужен ни один словарь, Котэ ответит на любой вопрос”. И сердилась на подругу — Фаину Раневскую, когда та слишком часто звонила им домой, чтобы узнать что-нибудь у эрудита Топуридзе: “Фаиночка, вы обнаглели, он мне самой нужен! Я тоже хочу у него все спрашивать, а вы его у меня отнимаете”…

Она звала его К.Т.Т., а еще “Мой ангел”. Обращение это стало таким привычным, что даже домработница совершенно серьезно говорила: “Звонил ваш ангел, предупредил, что у него допоздна заседание”.

АНГЕЛ С ХАРАКТЕРОМ

Рина и Котэ познакомились лет на десять позже, чем могли бы. Это же надо: бывать в одних и тех же домах (у Евгения Шварца, у Ириклия Андронникова, у Алексея Толстого), но ни разу даже в дверях не столкнуться! А, с другой стороны, к чему сталкиваться раньше времени? Сначала Рина была замужем. Юрист Владимир Блюмельфельд был гораздо старше ее. За малый рост и покладистость она звала его Птичкой. Но редкой птичке под силу порхать круглыми сутками, как порхала сама Рина! К тому же первая слава ударила ей в голову, поклонники одолевали, и по части верности первому мужу Зеленой было в чем себя упрекнуть. Дело кончилось разводом, после чего она бросилась в роман с журналистом Михаилом Кольцовым. Он был женат, но Рина открыто сопровождала его на встречи с иностранцами, царила в “Жургазе” — вечернем клубе, учрежденном Кольцовым в ресторане издательства “Журнально-газетное объединение” на Страстном бульваре. Котэ — личность в Москве известная, между прочим, автор фонтана Дружбы народов на ВДНХ — тоже бывал там, и ел раков в компании Пыжовой, Ильинского, Довженко (раки в “Жургазе” были фирменным блюдом). Но с Риной познакомился не на Страстном бульваре, а в Абхазии, в доме отдыха “Синоп”, куда оба отправились залечивать душевные раны: Рина только-только ушла от Кольцова, Котэ развелся с женой. И, пожалуй, никому еще не удалось столь быстро и эффективно излечиться, как этим двоим, влюбившимся друг в друга с первого взгляда и на всю жизнь.

“Так в моей жизни образовалась новая профессия — быть женой архитектора, — вспоминала Зеленая. — Мы с мужем прожили 40 лет, и всегда ходили, как дураки, держась за руки — такой привычки тогда ни у кого не было, все ходили под ручку”. И еще: “Если мужу случалось обижать меня, я могла биться головой о стену, он не повернулся бы посмотреть. А потом просто говорил: “Хорошо, я прощаю тебя”. Когда я уезжала на гастроли, он говорил: “Чтобы каждый день было письмо! Читать я его, может быть, и не буду, но чтобы оно лежало у меня на столе!”. Сам он не писал мне почти никогда. Характер у него был ужасный. Но во всем свете нельзя было найти человека, который был бы мне нужнее. И всю жизнь, каждый день я ощущала счастье!” Им было весело и спокойно друг с другом даже в старости. Даже в войну!

Осенью 1941-го на крыше их дома примостилась зенитная батарея, и немцы все норовили жахнуть по ней бомбой. Налеты приходились на одно и то же время, ближе к ночи, и Рина заранее надевала шапку и боты, чтобы, как начнется, поскорее бежать в бомбоубежище. Котэ, напротив, раздевался и спокойно устраивался под одеялом. “Зачем, ведь все равно через двадцать минут начнут бомбить?”, — удивлялась Рина. “Я не могу так рисковать! Вдруг налета не будет?” Когда наступала его очередь тушить на крыше зажигательные снаряды, Рина шутила: “Хоть кастрюлькой прикройся”. Котэ возражал: “Я дворянин и не могу умирать с кастрюлей на голове!”. Они не позволяли себе бояться, и война их пощадила! Даже сын Котэ вернулся с фронта невредимый.

О собственных детях Рина никогда не мечтала — боялась, что помешают профессии. При этом вечно умудрялась повесить на себя заботы о чужих. Племянники свои и мужа, внучатые племянники и, конечно, пасынки. Она любила их, считая, что у нее с Котэ все общее (кстати, его предыдущую жену она называла не иначе как “наша первая жена” и сумела с той подружиться. Так же, как Топуридзе сумел подружиться с ее бывшим мужем Блюмельфельдом). Младший сын Котэ, Сандро, так и вовсе очень скоро перебрался жить к ним. А старший, Роман, уходя на войну, не кому-нибудь, а мачехе надписал фотографию на память: “Дорогой Рине, снаружи Зеленой, внутри Золотой, от сына, идущего на фронт”.

“ВРИТЕ НА ЗДОРОВЬЕ!”

Однажды в 1969 Котэ проснулся среди ночи от невыносимой боли — это был инфаркт. У Рины от ужаса давление скакнуло за 200, повредилась сетчатка глаз. Через восемь лет у Котэ случился второй инфаркт, которого он не перенес. А Рина от шока ослепла. На похороны мужа она не ходила. Когда по настоянию сыновей устроили поминки, заперлась у себя в комнате.

Пока был жив муж, она своих лет не чувствовала. Теперь же обнаружила, что превратилась в старуху. “Когда мне выдали новый паспорт, я посмотрела и не поверила глазам — там оказалось гораздо больше лет, чем я думала. Вообще неприятно жить в конце века. Едешь на дачу в электричке рядом с молодыми, слушаешь их и хочется закричать: “Возьмите меня с собой”. Но я знаю, что мое место здесь, в 20 веке, где все мне дорого, где все мои друзья. У нас было много хорошего”.

“Никто не знал, что с Риной происходит, какие гадости или болезни, — говорил Гердт. — О них знала только она сама и не отвлекала человечество на свои проблемы”. Поразительно легкий характер! Она даже находила в себе силы по-прежнему шутить. “Если у вас бессонница, считаете до четырех. Можно до половины пятого”. “Мне пора называться не Риной, а Руиной Васильевной”.

Теперь она много болела, а однажды дело дошло даже до комы. Из-за болезни костей Рина стала заметно ниже ростом, и страшно стеснялась этого. И все же снялась еще в трех фильмах. В том числе в знаменитой своей роли Тортиллы (“Человеческих ролей не дают, буду играть черепаху!”, — записала она в дневнике), и миссис Хатсон в “Приключениях Шерлока Холмса”. По поводу последней серии, снимавшейся в 1986 году, Зеленая шутила, что в первый раз сподобилась сыграть мебель…

Одним из последних ее появлений на публике был творческий вечер Марии Мироновой. Хозяйка вечера, стоя у микрофона, хвасталась былыми любовными победами, а Рина — дряхлая, безучастная — сидела рядом на стуле и дремала. Только однажды, когда подруга пустилась в какие-то совсем уж неправдоподобные воспоминания, приговаривая: “Вот Рина не даст соврать”, Зеленая встрепенулась: “Ну почему же… Врите на здоровье!”.

Последние полтора года Рина Васильевна прожила в Матвеевском, в Доме творчества киноактеров. После ее смерти писали, будто она закончила свои дни в доме престарелых, потому что была одинокой. Это не так — до последнего дня Зеленая была окружена любящей и благодарной родней. Просто в Москве она задыхалась, да и обременять никого не хотела. “Единственное, что я теперь могу для них сделать — это не быть дома”.

Ей отчего-то очень долго не давали звания народной артистки СССР. Рина Васильевна шутила: “Если и дадут, то за пять минут до смерти”. Так и получилось. Утром 1 апреля 1991 года соответствующий указ был подписан, а в три часа дня народной артистки СССР Рины Зеленой не стало. По разным подсчетам ей было тогда то ли восемьдесят девять, то ли девяносто, то ли девяносто шесть лет. Просто в разное время она называла разные даты своего рождения. На вопросы отмахивалась: “Я вообще люблю приврать! Уже и сама забыла, что в моей биографии правда, а что придумано ради красного словца”. Как бы там ни было, кое в чем она точно не привирала: свою долгую жизнь она прожила на зависть счастливо.

Ирина ЛЫКОВА

"Эта молоденькая закройщица истиранит Вас примеркой, но зато платье получится, как из Парижа" – так говорили о ведущей моделистке (именно так называлась тогда эта профессия) Надежде Ламановой.

В начале ХХ века ее имя было знакомо каждому. Вожделенные платья "от Ламановой" "пришлись ко двору" даже в царской семье – что говорить об остальном бомонде! Клиентками Дома моды Ламановой были самые блистательные дамы: от Веры Коралли, Екатерины Гельцер и Марии Ермоловой до Лили Брик и Веры Холодной. Она шила костюмы к фильмам Эйзенштейна и Александрова. Благодаря природному вкусу и удивительному чувству ткани Ламанова успешно конкурировала с ведущими европейскими модельерами.

В ее Доме Мод всe было самое передовое и роскошное: огромные закроечные столы из липы, зеркала в пол, целый штат ассистенток и портних, швей высшей квалификации. Ткани и украшения доставлялись прямо из Парижа. Она работала методом наколки, без выкроек, драпируя ткань на манекене или прямо на человеке. Талант у неe был от Бога: закалывая ткань булавками, она добивалась изумительных линий и силуэтов.

Надежде Ламановой было всего 16, когда из родного Нижнего Новгорода она перебирается в Москву. Сначала она поступает учиться на закройщицу, а потом идeт работать в одну из московских мастерских. Пройдeт всего 6 лет, и 24-летняя Ламанова сделает второй решительный шаг в жизни: на первые сбережения она откроет в Москве свой собственный Дом моды.

К 34 годам еe профессиональная репутация и вкус безупречны, и у неe начинает заказывать платья сама императрица. Казалось бы – чего еще желать от жизни? Но ей неинтересно шить придворные платья в строгом соответствии с регламентом. И Ламанова снова делает решительный поворот в своей жизни – начинает шить для светской и театральной богемы. Для поставщика императорского двора – это, в известном смысле, ступенька вниз. Но Ламанова не боится пересудов.

Театральная богема стала для Ламановой своего рода лабораторией, где она опробовала свои идеи в области костюма и декора тканей. Она много экспериментирует с фасонами, часто бывает в Париже, интересуется новинками и создает свои оригинальные модели без корсета. Заказчики были в восторге. Пределом мечтаний тогдашней публики стал портрет кисти Серова или Сомова в платье от Ламановой.

В 1901 году Надежда Ламанова получает предложение от Станиславского работать в его театре. Она опять идет на риск, и начинает шить костюмы для театральных постановок по эскизам и рисункам художников - Натальи Гончаровой, Александра Головина, Михаила Врубеля. Она создает их точные копии в ткани. Они мгновенно расходятся среди московских модниц. А вскоре по эскизам Бакста она "оденет" знаменитые балеты "Русских сезонов" Дягилева в Париже.

Когда началась Первая мировая война, Ламанова отдаeт часть помещений своего Дома моды под госпиталь. Но, несмотря на войну, продолжает работать. Теперь она одевает для кино Веру Холодную. Шьeт костюмы для героев фильмов "Аэлита" Якова Протазанова, "Цирк" Григория Александрова, "Александр Невский" Эйзенштейна.

В октябре 1917 года Ламанова - единственная из поставщиков императорского двора - не покидает Россию. В революцию она потеряла всe – состояние, модельный дом, работниц, клиентуру. Потеряла мужа – в Бутырках. Сама чуть не пропала там же: ее арестовали и держали в камере 2 месяца. Если бы не заступничество Горького и его жены, актрисы Марии Андреевой, давнишней клиентки Ламановой, ей бы тоже не выйти из тюрьмы живой. Но выпустили...

Потеряв всe, Ламанова решает не оплакивать своe блестящее прошлое, а думать о будущем. Она не уехала за границу, хотя ее настойчиво приглашали французские дома моды. Почему? Видимо, потому что ей, по-прежнему, было интересно работать. И она работала: силуэты 20-х годов – стиль, придуманный Ламановой.

Она разрабатывает теорию моделирования, выпускает несколько швейных и модных журналов и создаeт свою школу. В это самое время еe лишают избирательных прав – как кустаря, имеющего двух наeмных работниц. Ими были еe сeстры...

Опять потеряв всe, она не отчаивается - оформляется на должность консультанта в театр к Станиславскому. Все 30-е годы она создаeт костюмы для его спектаклей.

В 1941 году 80-летняя Надежда Ламанова должна была эвакуироваться из Москвы вместе со МХАТом. Она опоздала на сборный пункт и пришла к уже закрытым дверям театра. Труппа была эвакуирована, Ламанову забыли – как Фирса из "Вишневого сада". Дойти до дома не хватило сил. Она села на лавочку у фонтана перед Большим театром и умерла от разрыва сердца...

Еe платья, которые носили самые знаменитые женщины дореволюционной России, пропали в водовороте событий, театральные костюмы истлели, эскизов она не рисовала. Остались лишь скупые воспоминания современников, несколько туалетов в собрании Эрмитажа и музее Художественного театра и незаконченный портрет Серова. Несмотря на прижизненную славу, теперь имя и великое искусство Надежды Ламановой – почти миф...

Надежда Ламанова родилась 14 декабря 1861 года в деревне Шутилово Нижегородской губернии. Отец Петр Михайлович Ламанов – дворянин, к моменту рождения своей первой дочери Нади дослужился до полковника. Но ни средств, ни имения со своего жалования так и не нажил. Надя успешно окончила 8 классов гимназии и, скорее всего, вышла бы замуж. Но судьба распорядилась иначе.

Родители умерли, когда ей едва исполнилось 16 лет. И Надя, оставшись без средств, решила уехать в Москву. Ей казалось, что там легче найти работу. В то время русские женщины еще только начинали отвоевывать для себя право на труд вне дома. В консервативном Нижнем Новгороде все попытки устроиться на работу были бы обречены на провал.

Приехав в Москву, Надежда поступает сначала учиться на закройщицу, а потом идет работать в одну из московских мастерских. Ей всего 16, но природный вкус и удивительное чувство ткани быстро сделали ее ведущей моделисткой. Именно так называлась тогда эта профессия.

В 24 года Ламанова на первые сбережения открыла в Москве свой собственный дом моды. Все в нем было самое передовое и роскошное. Огромные закроечные столы из липы, зеркала в пол, целый штат ассистенток и портних, швей высшей квалификации. Ткани и украшения доставлялись прямо из Парижа. Какие платья шила Ламанова в ту пору, никто не может сказать – эскизов ее моделей не сохранилось. Работала методом наколки, без выкроек, драпируя ткань на манекене или прямо на человеке. Талант у нее был от бога. Закалывая ткань булавками, она добивалась изумительных линий и силуэтов.

Очень скоро в дом моды Ламановой потянулись знаменитости – художники, режиссеры, актеры, блистательные примы императорских театров Вера Коралли, Екатерина Гельтцер, Мария Ермолова. Все они были заказчицами Надежды Петровны.

Надежде Ламановой 34 года, ее профессиональная репутация и вкус безупречны. И у нее начинает заказывать платья сама императрица. Факт удивительный, даже странный: ведь, у ее величества были свои поставщики в Петербурге, признанные мастера своего дела. От их услуг она не отказалась. Но зачем же тогда новый портной, да еще из Москвы, на которую в аристократическом Петербурге всегда смотрели свысока? Но, видимо, было в Ламановой что-то совершенно особенное, что отличало ее от всех.

Казалось бы, что еще желать от жизни? Все есть: богатство, высокое положение, известность, знаменитые заказчики, включая императрицу. Но ей не интересно, ей скучно делать придворное платье по регламенту. И она делает очередной поворот в жизни – начинает шить для театральной и художественной богемы. Для поставщика императорского двора это, казалось бы, ступенька вниз. Но Ламанова не боится пересудов.

Театральная богема стала для нее своего рода лабораторией, где она опробовала свои идеи в области костюма и декора ткани. Она много экспериментирует с фасонами, часто бывает в Париже, интересуется новинками и создает свои оригинальные модели уже без корсета, те самые, которые завораживали художников-портретистов.

В 1901 году Надежда Ламанова получает предложение от Станиславского работать в его театре. Предложение весьма сомнительное. Станиславский в ту пору совсем молодой режиссер, а его Московский Художественный Театр - лишь в самом начале пути. Тем не менее, Ламанова принимает предложение Станиславского. Она опять идет на риск: ведь, эксперименты Станиславского на сцене пока еще не приняты обществом. Она может потерять почти всех своих клиентов.

"Вишневый сад" - первая постановка, для которой работает Ламанова. И Ольга Книппер-Чехова потом всю жизнь будет вспоминать платье, в котором она играла Раневскую. Публика принимает спектакль с восторгом, и для Ламановой начинается новая эпоха – она одевает все последующие спектакли МХТ, шьет для актеров не только сценическую, но и повседневную одежду. Пройдет всего несколько лет, и дружба с актерами спасет ей жизнь. Пока что она увлечена новой, ею самой придуманной технологией шитья авторского платья по эскизам лучших русских художников.

Ламанова начинает покупать эскизы и рисунки изысканных, очень художественных и своеобразных костюмов у Натальи Гончаровой, Александра Головина, Михаила Врубеля и создает их точные копии в ткани. Они мгновенно расходятся среди московских модниц. Нарисовать можно что угодно. Но как вдохнуть в рисунок жизнь? Как перенести все тонкости изысканного эскиза с бумаги в ткань? Это уже высочайшее мастерство.

Начинается Первая мировая война. И Ламанова отдает часть помещений своего дома моды под госпиталь для раненых. Но несмотря на войну, в России продолжает сниматься кино, в котором царит Вера Холодная. И тоже в платьях от Ламановой.

В октябре 1917 года Ламанова – единственная из поставщиков императорского двора не покидает Россию. В революцию она потеряла все – состояние, модельный дом, работниц, клиентуру. Потеряла мужа Андрея Каютова в Бутырках. Она и сама чуть не пропала там же. Ламанову тоже арестовали и держали в камере два месяца. Если бы не заступничество Горького и его жены актрисы Марии Андреевой, давнишней клиентки Ламановой, ей бы тоже не выйти из тюрьмы живой. Но ее выпустили. Сведения о судьбе мужа, Андрея Каютова Ламанова как ни старалась, не могла получить.

Потеряв все, Ламанова решает не оплакивать свое блестящее прошлое, а думать о будущем. С 1921 года помимо Художественного театра она работает еще и в театре у Евгения Вахтангова. Наряды для легендарной первой принцессы Турандот – ее труд.

Силуэты двадцатых годов – стиль, придуманный Ламановой. Ей хотелось, чтобы все женщины страны были одеты хорошо. Нет ткани – пусть. Надо уметь приспособить к шитью то, что есть. И она шьет пальто из стеганых одеял, платья из рушников. Она устраивает первый показ пролетарской моды в ЦУМе. Манекенщицы Эльза Триоле, Лиля Брик, Ольга Хохлова. Она делает коллекцию одежды на основе этнических мотивов народов Севера, и ее на корню закупают за границей. Она шьет из полотенец коллекцию пролетарской одежды для всемирной выставки 1925 года в Париже, и получает за нее гран-при. И никто не заметил, что бусы на манекенщицах из хлебного мякиша.

Ламановой 67 лет. Но она работает так, будто ей не больше 40. Она создает теорию моделирования, выпускает несколько швейных и модных журналов, организует свою школу для всех, кто хочет научиться шитью. И в это самое время ее лишают избирательных прав как кустаря, имеющего двух наемных работниц. На самом деле, это были ее сестры.

Все тридцатые годы Ламанова работает консультантом в Художественном театре у Станиславского, и снова создает костюмы для его спектаклей. Как и в молодости, она ползает на коленях вокруг артисток на примерках, закалывает ткань, драпируя ее, буквально одушевляя.

Во время войны из Москвы 80-летняя Надежда Ламанова должна была эвакуироваться вместе со МХАТом. Она опоздала на сборный пункт и пришла уже к закрытым дверям театра. Труппа уже уехала. А Ламанову забыли - как Фирса из "Вишневого сада". Дойти до дома не хватило сил ни физических, ни душевных. Она села на лавочку у фонтана перед Большим театром и умерла от разрыва сердца.

http://www.1tv.ru/documentary/fi4942/sn87