Родилась 21 сентября 1935-го года в городе Ленинграде. Отца своего я не помню, потому что его расстреляли, когда мне было полгода, хотя я это узнала только, где-то, в 90-х годах. Мы думали, что его просто посадили, и он пропал. Как-то пропал, и пропал.

А кем отец работал?

Отца забрали еще в 1922-м году студентом Технологического института. Он участвовал в каких-то студенческих волнениях в Технологическом институте. Его забрали, и маму в это же время…

В 1932-м году?

В 1922-м году. Они были студенты 3-его курса: он – Технологического Университета, мама – Университета…, ну который был главный Университет – Петербургский, Ленинградский.

И они познакомились в ссылке. Мама участвовала в каком-то студенческом волнении, и отец мой тоже. Вот, они познакомились в ссылке, там и поженились, но, как бы, жили довольно мало времени вместе, потому что то маму ссылали, то отца сажали.

Он был эсером и довольно крупным, как я понимаю. Маму, когда она собралась меня рожать, вдруг выпустили, и даже сняли судимость. Как она всегда говорила, - по странной прихоти Ягоды.

А отец – нет. Последний раз он приезжал в Ленинград меня повидать, мне тогда было полгода, И после этого он пропал.

По сведениям хозяйки, у которой он жил, снимал комнату… Она написала такое письмо двусмысленное, по которому мама поняла, что его посадили.

После этого не было никаких сведений. Так мама и умерла, ничего не зная. Я его разыскала, не его, конечно, а всю эту историю. Узнала, когда уже в 90-х годах, по совету одной, тоже дочери погибших эсеров, я прошла весь этот путь и отыскала его судьбу.

То есть, получается, что в 1922-м году он был арестован и так и…

До 1937-го года постоянно был то в ссылках, то в тюрьмах. То его сажали, то его в ссылке держали.

Он практически больше в Ленинград не возвращался.

А мама вернулась, и, поскольку, дедушка был очень крупным ученым, он был физик–оптик, один из основателей Оптического института, то он мог ее оставить дома, как бы. У него жена умерла и мама у него жила, как бы, на положении домохозяйки.

Он никогда не пустил ее больше устраиваться на государственную службу, чтобы она не заполняла анкет, не попадала опять под недреманное око, и т.д.

И она так и работала дома дальше всегда. Мама, Елена Александровна Тодоровская, раз уж мы о ней говорим, была главным человеком в моей жизни, и оставалась таким до конца. Все, чем я считаю, не то, что хорошим, но вообще своей позицией в жизни я ей обязана, плохая она или хорошая.

Ну, я обязана маме, которая исполняла, выполняла, как она считала, свой долг перед теми, кто погиб в тех лагерях, все ее друзья. Они считали тогда, что бороться в тот момент с Советской властью бесполезно, и надо, как они говорили, пронести огонь. То есть, передать следующим поколениям какие-то нравственные принципы, вообще представления о жизни.

Поэтому я и говорю, мама была главным человеком в моей жизни всегда. Затем, я поступила в Университет, как ни странно, после всех этих…

Несмотря на свою анкету, ну, это такая длинная история, я ее упущу. Я пошла на истфак Университета, на исторический факультет, на кафедру средних веков. И там я столкнулась с интереснейшими людьми, которые, как бы, жили немножко в стороне от общества и истории. Главное, конечно, с Матвеем Александровичем Гуковским, который как раз вернулся из ссылки, где он сидел с Левой Гумилевым.

И его вернули, и дали не только преподавать на кафедре - он был у нас зав. кафедрой. Потом он работал в Университете, зав. библиотекой, и был личность абсолютно неординарная, нестандартная.

Такой маленький, жутко образованный, потрясающий абсолютно человек. Когда он рассказывал об Италии, было такой впечатление, что он у Медичи за столом сидел, потому что он абсолютно знал, что внизу, что наверху, кто что сказал, где что надето. Прелестно. Он действительно был большой ученый и интереснейший, оригинальнейший человек. Обожал свою молодую жену, которая была лет на 20 его младше, такая была еврейка итальянского типа, красавица абсолютная.

Затем следующим очень главным, приблизительно в то же самое время, очень важным человеком в моей жизни, был Николай Павлович Акимов, с которым я познакомилась, я думаю, мне было лет 20-21, что-то такое.

Я пришла на его лекцию в Доме ученых о молодых драматургах. А я к этому времени написала пьесу. Поскольку я была молодая и наглая, ну, как все, как кажется, что все доступно и вообще, - я пришла к нему туда, после доклада, и сказала, что вот я тоже молодой драматург, хочу ему дать прочитать. Он это очень любил, на все откликался. Он у меня эту пьесу взял и через неделю позвонил.

Мы с ним встретились. Он мне сказал: «Эту пьесу ставить не будем, но будем писать следующую».

В результате, я написала пять пьес, из которых на две подписала контракт и получила деньги. Одна не пошла, потому что он сказал, что вторая лучше. А вторую запретил Обком. И сколько он ни бился (ничего там такого не было), но я попала со своей темой отцов и детей, когда Хрущев объявил, что такой темы у нас нет.

Какой это год был?

Ой, мамочки, вот это я уже не помню. Где-то конец пятидесятых, а может начало шестидесятых.

Если Николай Павлович умер в 1968-м, это могло быть даже середина шестидесятых.

И вот это, действительно, огромное везение в моей жизни. Я с ним очень дружила, и, хотя я была девочкой, но он никогда не делал никаких скидок никому.

Вот он разговаривал: понимаешь – понимаешь, не понимаешь – не понимаешь. Тоже был совершенно уникальный человек, таких… Знаете, остатки прежней роскоши, остатки Серебряного века.

И его, конечно, вкусы... Я была очень молоденькая, - и его вкусы и взгляды, как бы, направили мои пристрастия в искусстве. Я так на всю жизнь осталась любить именно театральный театр, не про правду, а где все подано, как театр, как игра.

А с чего началось Ваше увлечение фотографией?

Началось с любви. Знаете, тут я сейчас маленькое отступление сделаю. Мне однажды Сергей Юрский, уже не так давно, просматривая мои фотографии, (очень хвастаюсь этим, потому что мне это очень приятно), сказал: «Вот я очень удивляюсь. Все снимают, почему же у тебя получаются какие-то особенные фотографии»?

Не подумайте, что я так хвастаюсь, просто это очень приятно.

Я ему ответила на это: «А это все любовь».

Вот любовь к артистам для меня определяет мою фотографию. Если я люблю того, кого снимаю - это один вид фотографий. Если я просто снимаю, потому что надо - это другая история.

Так вот, началось все с любви, хотя и с другой. Я была безумно влюблена, не могу даже сказать, что влюблена – это была главная любовь моей жизни, как выяснилось потом. Я любила одного танцовщика и хотела иметь его фотографии. И я начала «из-под полы» снимать.

Меня научил человек, который этим занимался (так, тоже для себя), что надо сесть во второй ряд партера, справа. В оркестре гремят тромбоны, трубы и все, что полагается, из директорской ложи тебя там не видно, а дальше уже как повезет: донесут, не донесут.

Я так снимала до отъезда. Где-то, значит, с начала пятидесятых до 1977-го года.

Я практически, потом уже, когда стала печататься, получала разрешение на съемку, но все равно очень много снимков я сделала именно таким образом.

Вы снимали только танцовщиков?

Нет, я снимала и драматический театр тоже, потому что, когда я стала работать у Акимова, он мне сделал специальную ставку – зав. внутритеатральным музеем. Он специально для меня сделал эту ставку.

И я ходила, естественно, да и до этого, - я ходила в театр постоянно, в акимовский, и сидела рядом с ним и снимала.

У него были такие два места, немножко в сторону к двери. Я с ним сидела, у меня был такой аппарат тихенький очень. И я оттуда начала снимать драматический театр, актеров. Он всегда надо мной очень смеялся, и говорил: «Нина ходит в театр, как в XIX-м веке – на актера». И это правда. Ну, не совсем так, но конечно.

Чем Вы снимали, что за аппарат?

«Киев» - это русская, советская копия «Лейки», не совсем как «Лейка», но все-таки. Это шторный аппарат. Он был тихий, вот поэтому я могла снимать во время действия, не привлекая к себе особого внимания.

Отсюда, наверное, Ваше знакомство со всеми танцовщиками? Они, видно, чувствовали, что Вы их любите.

Вы знаете, знакомства я завела позднее. Когда начала снимать, я, конечно, никого не знала, хотя, в общем, мои фотографии, как я позднее поняла, были им известны. Многие, как потом выяснилось, меня знали. Но знакомиться я с актерами начала гораздо позднее. С драматическими актерами я познакомилась, ну, во-первых, в театре Акимова. Потом, когда Акимов умер, я ушла во Дворец искусств, в Дом актера. Я и сама не понимаю, что я там делала, но что-то два года я там делала, типа, устраивала какие-то ночные встречи с приехавшими актерами.

И поэтому, там я очень со многими познакомилась. Дальше я в 1977-м году решила, что хватит мне этой жизни, и когда открылась возможность…

Вы эмигрировали.

Да.

Я полагаю, с Барышниковым Вы познакомились гораздо раньше.

О, да, да, да. С Барышниковым я познакомилась где-то в году 1970-м. На самом деле, почти сразу после того, как он выпустился из училища. Ему дали комнату на Колпинской, а я жила на Ижорской. И просто, я уже не помню, наверное, в том же Доме актера я с ним встречалась. Во всяком случае, на Колпинской, когда он поселился, он уже ходил ко мне домой в гости, как такой третий ребенок.

Вы сразу почувствовали, что это гениальный танцовщик?

Да, с первого раза. Вот в тот момент, когда я сидела в зале, был выпускной спектакль, имя мне его ничего не говорило. Его объявили, он выскочил на сцену в «Дон Кихоте», и я схватилась за аппарат.

Я даже не собиралась снимать. Я поняла, что передо мной – явление. Это было с первой минуты.

Вы когда сюда приехали, довольно часто снимали Довлатова. Вы тоже чувствовали, что это…

Вы знаете, я первый раз с ним познакомилась, когда он приехал, когда он выступал с редакцией «Эхо» в таком частном огромном помещении. Все это требует отдельного рассказа, так не рассказать. Да, это было явление.

Таня Ретивова – дочь второго этапа иммиграции, которая нас принимала, и у нее устраивались и вечера, и выставки, у нее он там читал свое, будущее «Соло на ундервуде». Или «Записки на манжетах». Я не помню, как называлось это тогда.

И там я его первый раз сняла. Меня поразило его лицо. Как фотографа, меня поразило значительное и довольно трагическое лицо, которое…. Вот эту фотографию я очень люблю. Хотя она не была главной его любимой, а я считаю, что в ней трагизм, заложенный в нем от природы, - он в ней есть.

Что Вы главное прочитываете в лице, когда снимаете портрет? Что Вы прочитываете?

Это интуиция. Я не знаю. Я когда смотрю на человека, как и на актера, так и на человека в жизни, то вступаю с ним во внутреннюю связь. Объяснить этого не могу. Вот если вступаю, и между мной и им возникает контакт, тогда я «читаю».

Можно назвать это словом» симпатия», если это первоначально?

Да, можно назвать это симпатией. Потом - интуиция, потом - непонятное мне свойство. Я слышу, ЧТО танцовщик танцует на сцене. Я монолог могу написать под это, если я включилась с ним на одну волну.